Мясной Бор
Шрифт:
Когда после ожесточенного боя вырвались во вражеский тыл, в группе вместе с Иваном Михайловичем было семнадцать человек. Многие были ранены и контужены, но все стремились оторваться от противника, равно боясь отстать и от комдива, которого сопровождали Кружилин и Чекин.
А когда силы кончились, свалились в кусты, тяжелый сон охватил всех. После него полегчало. Умылись, подкрепились кислицей, хлеба у них давно уже не было, стали держать совет: как быть дальше, что делать. Голоса разделились. Одни говорили, что надо отойти дальше в тыл и прибиться к партизанам, другие выступали за немедленное просачивание через фронт к своим. Последняя точка зрения победила, и это понятно, ибо настоящий военный не мыслит себя вне армии, и само соображение о том, что отныне он сам себе командир, является для его сознания шоковым. Стало ясно и другое: такую группу быстро засекут немцы. Надо разбиться на тройки — пятерки, это самый подходящий вариант. Так и порешили.
Тут уже безо всяких обиняков Олег Кружилин сказал:
— У меня приказ: быть с этим сержантом при комдиве. Антюфеев усмехнулся. Вроде как бы за него уже решили и вручили его судьбу этому старшему лейтенанту. Но от добра добра не ищут…
— Тогда мы с тобой еще Василия Степановича возьмем, Гладышко, — сказал он. — Комиссара… Не возражаешь?
Последние слова он произнес безо всякой иронии. Пусть они, генерал, только в создавшемся положении от его генеральства проку мало, а у парня особая выучка, он ведь спецротой командовал и местность эту знает получше. Олег Кружилин, известное дело, не возражал, пусть их будет четверо. Опять же с комиссаром в отряде надежнее, есть кому характеристики на каждого из них составить. Если выйдут к своим, конечно.
— Идти к Мясному Бору бессмысленно. Попробуем на севере, — предложил Антюфеев, — в районе Спасской Полисти.
Прикинули, что идти туда километров пятнадцать. По доброй дороге — пустяк… А сейчас продвигаться надо только ночью, остерегаться любого шороха в лесу. Тут и дожди начались, похолодало… На пути множество канав и лесных речушек, их вброд переходили, по пояс в воде, потом исхитрялись обсушиться. От усталости ослабели и голода. Питались травой, зелеными ягодами. Порой попадались птичьи гнезда, а в них насиженные уже яйца, с зародышами птенцов, пронизанных кровавыми прожилками. Яйца вызывали особую радость, потому как это была уже стоящая пища.
Антюфеев голода не чувствовал. Его постоянно мучила жажда, генерал через каждые десять — двадцать минут пил, благо вода была всюду. Вскоре распухли ноги, и Олег разрезал Ивану Михайловичу голенища сапог.
Двигались они девять суток и наконец вышли в район юго-западнее Спасской Полисти, к переднему краю врага. Наметили по карте направление, засекли ориентиры и стали ждать, когда хоть посереет эта ненавистная им белая ночь… Ближе к полуночи двинулись ползком, между огневыми позициями немцев. Миновали одну траншею, вторую, тут и рассвет наметился, и ночь короткая, по здешним местам прозывается «воробьиная», пошла на исход.
А окруженцам уже блеск Полисти виден, за нею — свои. Еще немного, еще б силенок собрать, вот уже и второе дыхание открылось. Только теперь особенная осторожность нужна, должны быть в предполье минные заграждения. Вот и они! Вокруг паутина из проволочек — мины натяжного действия. Сплошной лабиринт!
— Переместимся вон к тем кустам, — предложил Олег. — Я пойду первым. Перед кустами мины с проволокой буду обезвреживать. За мною вы, товарищ генерал, потом Василий Степанович. Ты, сержант, задачу свою знаешь. Оттянись и действуй, как приказано.
Задача у Степана Чекина была особая. Пока добрались сюда, Кружилин наказал ему прикрывать их троицу с тыла. И еще поручил: если немцы возьмут неожиданно в плен передних, не дав им открыть огонь по врагу или самим покончить с собой — на войне, знал Кружилин, такое бывает нередко, — то Степану себя пока не обнаруживать. Затем подобраться поближе и застрелить его, командира роты. Потом действовать по обстановке.
— Бей поточнее, прицельно, — спокойно инструктировал сержанта Олег. — Лучше в голову. Сначала меня, потом по ним…
Чекин вопросительно глянул на командира, и Кружилин пояснил:
— Я про немцев… За генерала с комиссаром решать не могу. Мой приказ, сержант Чекин, распространяется только на меня одного. Понял?
Степан кивнул: чего ж не понять. Для себя эту проблему Чекин еще не решил, вернее, он даже не задумывался ни о смерти, ни, тем более, о плене. Степан верил, что они вот-вот выберутся отсюда и все будет хорошо. Делов-то осталось — Полнеть переплыть.
Олег Кружилин ползком двинулся к кустам, обезвреживая мины. За ним генерал-майор Антюфеев и комиссар Гладышко. А Степан Чекин остался на месте. Когда начальники доберутся до укрытого места, он двинется по их следу.
…Сильный взрыв подбросил Ивана Михайловича в воздух и ударил о землю. На мгновение Антюфеев потерял сознание, потом, очнувшись, обнаружил, что Гладышко подхватил его на руки и пытается утащить в кусты. Но до них так и не добрались, внезапно из-за кустов выскочили два автоматчика-немца и противными голосами заорали обычное: «Хальт!» и «Хенде хох».
Пистолет из руки Антюфеева вышибло взрывной волной, он отлетел далеко в траву, и пленившие его с комиссаром немцы оружия не нашли. Зато тщательно их обыскали, отобрали у комдива карту, партбилет, командирское удостоверение, золотые часы, компас и бинокль, сберегательную книжку с пачкой красных тридцаток и фотографию любимой женщины, погибшей в первые дни войны. Степан Чекин, спрятавшийся за кустом, видел, как комдива и Гладышко схватили гитлеровцы, поволокли в штаб их полка. Сержант мог расстрелять всю группу из верного автомата, у него был еще почти полный патронов диск. Но приказ о ликвидации касался только Кружилина.
Тем временем пленных посадили на машину и повезли в штаб дивизии, где напоили горячим кофе. Антюфеев едва отошел от новой контузии, стал немного слышать. Их почти не допрашивали, только иногда приходили офицеры и рассматривали их с любопытством. Потом комдива с комиссаром наперебой фотографировали и даже пытались зарисовать их небритые жуткие физиономии.
Вопросов оперативно-тактического характера никто не задавал. Ситуация для германского командования была предельно ясна. Генерал, командир их дивизии, спросил лишь, чем объяснить то упорство, которое проявляют русские, оказавшись в столь тяжелых, попросту нечеловеческих условиях. Комиссар Гладышко спокойно ответил, что ему этого не понять, надо самому быть советским человеком.
А Иван Михайлович сделал заявление об отобранном имуществе. Генерал распорядился, и Антюфееву все вернули, кроме карты и компаса с биноклем. И то сказать: пленному комдиву эти предметы были уже ни к чему. Не вернули и партбилет: это уже из идейных соображений. Потом их повезли в штаб корпуса, находившийся в Любани, куда они стремились попасть все эти месяцы трагической военной страды. Тут комдива с комиссаром разлучили. Потом Антюфеев узнал, что Гладышко был в лагере Кальвария, а что дальше — потемки. Сгинул небось в неволе, что же еще.