Мясной Бор
Шрифт:
Немец-истребитель видит, что подстреленный русский не тянет в сторону, экипаж не выбрасывается на парашютах. Подобрался вплотную, а наши ребята внимания не обращают, знай себе кидают на землю мешки с сухарями. Ганс не выдержал такого презрения к смерти, поджег второй мотор. «Дуглас» резко клюнул вниз, окутался черным дымом и с нарастающим ревом устремился к земле…
Пока готовили прорыв, перегруппировывали войска, судили-рядили, проявляли нерешительность и в армейском, и во фронтовом штабах, противник укреплял позиции в Долине Смерти. И потому попытки вышибить их оттуда были отбиты.
В последние дни в воздухе над 2-й ударной армией постоянно висело от сорока до шестидесяти «юнкереов». Построившись в круг, они пикировали с бомбовым грузом вниз, включая особые сирены для устрашения. Правда ущерб был только от прямых попаданий. Если бомба попадала в болото, она уходила в глубь трясины и там рвалась, вспучивая болото, и только. Но постоянный вой над головами, а главное, непроходящая у всех злость на пиратов, которые безнаказанно носились по небу, трепали и без того напряженные до предела нервы окруженцев.
Кольцо окружения стягивалось и становилось все уже. Потери от мин и снарядов росли, силы таяли, пространство, которое занимала армия, сокращалось, и все чаще скромные посылки с сухарями и патронами, сбрасываемые с неба, попадали в руки немцев.
24 июня дивизионный комиссар Зуев пришел на КП бригады вместе с майором государственной безопасности Шашковым. Оба осунувшиеся, с красными, воспаленными глазами. Пожимая руку Венцу, Александр Георгиевич улыбнулся.
— Готов к атаке, сосед? — спросил чекист комиссара бригады.
То, что они стали соседями, было более чем верно. Блиндаж генерала Власова вплотную примыкал к палаткам бригадной медсанроты.
— Давно был готов, — не сдержался Венец. — Чего вот только ждали три недели… Чтобы немец получше укрепился?
— Начальство критикует, — подмигнул Зуеву особист. — И не боится…
— Правильно делает, — сухо отозвался Зуев.
Он понимал: Шашков принял такой тон из желания подбодрить Венца. Но сам Иван Васильевич так устал в последние дни, что не мог заставить себя удерживаться на подобном уровне. Ему оставалось лишь удивляться неистребимому жизнелюбию Шашкова.
«Вот кому надо быть комиссаром, — все чаще думал об Александре Георгиевиче член Военного совета. — Впрочем, на его месте такие люди, как он, может быть, еще нужнее».
— Венец прав: преступно затянули с прорывом, — продолжал Зуев. — Это была ошибка. А ведь мы предлагали фронту, генералу Хозину, двинуться на прорыв немедленно. Пока же готовили операцию, согласовывали действия с Коровниковым, а фронтовые штабисты носили оперативные планы на подпись начальству, противник укрепился в горловине.
— При их инженерной технике немцы за пару суток создают такую оборону, что без артиллерии ее не одолеть, — заметил Венец. — Потому мы с командиром и предлагали идти без промедления к Мясному Бору.
— Хорошо хоть, что часть раненых и беженцы прошли туда двадцать второго, — вздохнул Зуев. — Ребятишек до слез жалко. Они-то по какой вине мыкаются с нами?
— Ну, бывай, комиссар, — протянул руку Иосифу майор госбезопасности. — До свиданья на Большой земле.
Венец не знал, что больше никогда не увидит этих людей, но почему-то был уверен, что на самом деле встретится с ними после прорыва.
Общая попытка прорваться южнее Мясного Бора не удалась. Противник буквально воздвиг перед 305-й дивизией и 59-й бригадой непреодолимую завесу огня. А дым, гарь, копоть от свирепого пожара превратил рассвет в настоящую черную ночь. Оставшиеся в живых, уцелевшие в пекле, задыхаясь от чесночной вони — ее издавала начинка немецких снарядов и мин, отошли к Замошскому болоту. И уже там, между десятью и одиннадцатью часами, комдив-305 прислал в бригаду связного, чтоб сообщить: командарм Яковлев передал по радио директиву Ставки с требованием прекратить организованное сопротивление и выходить из окружения малыми группами. А противник тем временем стал наседать со всех сторон.
Решили уходить в Замошское болото.
— Мы прикроем вас, — сказал Венцу безногий лейтенант, застрявший с такими же увечными в санроте. — Оставьте нам оружие и патроны…
Они остались, те, кто не мог идти с остальными, чтобы сдержать натиск немецких автоматчиков. Там были лежачие из бригадной санроты и медсанбата дивизии. Одни стреляли из пулеметов, другие поползли на минное поле, закрывавшее дорогу тем, кто мог еще выбраться отсюда.
— Нам все равно не уйти, — сказал пожилой вислоусый сержант с отхваченной выше колена правой ногой. — Но путь вам проложим… Аида, ребята!
Он ловко пополз вперед, помогая себе коленом целой ноги, и вскоре подорвался на мине. За ним поползли другие, принимая смерть ради боевых товарищей. По их кровавому следу двигались те, кто остался с комбригом и комиссаром. Они миновали проход, минное поле и оказались в примыкавшем к болоту лесу. Здесь еще около часа слышали выстрелы — это безрукие и безногие герои, оставшиеся на древней, святой для советских людей земле, отбивались еще от наседавших врагов.
Наступила ночь. Она дала окруженцам возможность уйти в немецкий тыл. Наутро вышли к деревне Большое Замошье и натолкнулись на немцев, которые прочесывали опушку леса. Два десятка измученных людей вступили в бой, стараясь отойти в чащу. Когда оторвались от преследователей и отдышались, увидели: в группе осталось всего восемь человек.
Вот бесценный документ, подлинное свидетельство участника тех событий, написанное вскоре после трагедии 2-й ударной армии заместителем начальника Особого отдела Федором Горбовым. Письмо он адресовал брату майора госбезопасности Шашкову, чекисту Ленинградского фронта Николаю Шашкову:
«…Сегодня получил Ваше письмо и в тот же день спешу ответить. Во-первых: потеря Александра как для его семьи, так же как и для Вас, а равно и для меня является большой утратой-горем.