Мясной Бор
Шрифт:
Сталин нахмурился.
— Опять эти благотворители, — буркнул он, схватил со стола погасшую трубку и с раздражением стукнул ею о край пепельницы. — Чего они хотят на этот раз?
— Все то же, — спокойно ответил Молотов. — Хотят облегчить участь наших пленных. Обещают потребовать от Гитлера соблюдения Женевских конвенций, а также организовать доставку писем командиров и красноармейцев их родным… За свой счет.
— Какой такой счет, понимаешь?! — вспылил Сталин, и от этого акцент его еще больше усилился. — Эти трусы, позволившие пленить себя фашистам, не заслуживают нашего внимания. И никакой там Красный Крест или тем более Полумесяц нам не указ! Благотворители…
— Немцы нарушают также Гаагскую конвенцию 1929 года, — невозмутимо подлил масла в огонь нарком, и Ворошилов крамольно подумал, что Молотову доставляет удовольствие видеть Сталина в раздраженном состоянии.
Маршал хорошо помнил, при каких обстоятельствах вождь отказался подписывать Женевские конвенции о гуманном отношении к военнопленным, выработанные международной общественностью в тридцатые годы. К этому времени сложилась навязанная Сталиным военным доктрина, по которой Красная Армия будет вести исключительно наступательные операции. Из новых уставов убрали почти все упоминания об обороне. В сознании командиров внедрялась мысль о том, что возможная война будет вестись исключительно на территории агрессора, которого Красная Армия легко разобьет в его собственном логове. А при такой войне о каких пленных может идти речь? Только о вражеских, разумеется. Тогда же Сталин произнес известную фразу: «Советские люди в плен не сдаются!» — и отказался подписывать любые соглашения на этот счет.
Про Гаагскую конвенцию вождь слышал впервые и потому подозрительно посмотрел на Молотова.
— По этой конвенции пленных офицеров нельзя привлекать к физическому труду, — пояснил Молотов.
— А мы ее соблюдаем? — повернулся Сталин к маршалу. Тот молча кивнул.
— Значит, нас не в чем упрекнуть, — удовлетворенно произнес Сталин. — И на этом закончим… А добрым дядям из Красного Креста надо сказать, чтоб не совали нос в чужие дела. Пусть поберегут деньги для подлинно благородных целей, помогают потерпевшим от стихийного бедствия, например. А с нашими людьми, нарушившими присягу и сдавшимися на милость врага, мы сами разберемся. Если не сейчас, то обязательно после победы над немецкими оккупантами. Иди работай, товарищ Молотов…
Пока нарком иностранных дел шел к двери, осторожно прикрывал ее с другой стороны, Сталин молчал, пристально разглядывая Ворошилова. Тот знал, что глаз отводить нельзя: вождь решит — задумал недоброе. Надо было смотреть Сталину в глаза, только упаси бог сохранять при этом независимый вид… Вождю не нравились те, кто давал ему понять, что сохраняет чувство собственного достоинства. Вот и приходилось постоянно дозировать внешнее состояние личности, хотя сама личность при этом разрушалась. Не случайно Сталина окружали морально полураздавленные люди, которые положили себе за правило не сомневаться ни в едином его слове, потому как это был единственный способ спасти жизнь. О спасении души думать уже не приходилось. Но, видимо, они сами на эту тему вовсе не размышляли, почитая установившийся режим единственно разумным.
— Снова поедешь к Мерецкову, — сказал Сталин, убедившись, что за недолгое время отсутствия этот человек, про которого вождь разрешил советским людям петь, будто именно он, «первый маршал, в бой нас поведет», не отбился от рук, не возомнил на фронте ничего лишнего. — Слишком долго топчется на месте этот хваленый стратег. Видно, мы недостаточно воспитывали его у Лаврентия. А там хорошая школа. Как ты считаешь, Климент Ефремович?
Ворошилов поежился. Он хорошо знал, при каких обстоятельствах Мерецков в июле и августе сорок первого года был изъят из обращения.
И тут Ворошилова осенило.
— Надо ее самому пройти, эту школу, — весело сказал он. — Как можно судить о том, чего не знаешь?!
Сталину понравился ответ.
— А не боишься? — спросил он.
— У меня грехов нет, — так же бесшабашно продолжал вести удачно выбранную линию Ворошилов. — Готов хоть сейчас…
Сталин с любопытством глянул на него, погрозил пальцем.
— Не надо, дорогой Клим, — сказал он. — Не шути так… У Лаврентия система без задней скорости. Начнет работать — и тогда даже я тебе не помогу. Так что там у Мерецкова? Когда он возьмет Любань?
Ворошилов начал было объяснять положение, сложившееся на Волховском фронте, но Сталин прервал его:
— Ты думаешь, что я напрасно здесь ем народный хлеб? Мне хорошо известно, что происходит у Мерецкова. Вторая ударная армия прошла почти половину пути до Ленинграда. Это большой успех! Его надо закрепить и развивать дальше, не останавливаясь ни на минуту. Говоришь, нужны резервы? А кому не нужны резервы? Мне думается, Мерецков просто разучился или устал воевать… Генерала Власова знаешь?
— Кто ж его не знает! — подыграл маршал.
— Вот именно, все знают, — удовлетворенно заметил вождь. — Скромный человек и хороший командир. Как он гнал немцев в декабре! Мы решили послать его заместителем к Мерецкову.
— Правильное решение, — поддакнул Ворошилов, хотя еще не успел оценить сказанное.
— Я рад, что ты согласен со мною, Клим, — усмехнулся Сталин. — Вот и повезешь генерала на Волховский фронт. Представишь Мерецкову. Поддержи Власова в Малой Вишере как представитель Ставки. Предвижу большое будущее у этого человека.
Тогда Сталин не сказал маршалу, что вместе с ним и Власовым полетит на фронт и Маленков. Теперь Ворошилов понимал, что Верховный по-прежнему лелеет надежду прорваться к Ленинграду единым и мощным ударом и верит: однажды отличившийся генерал Власов и здесь совершит чудо. Сам Ворошилов по большому счету был дилетантом в вопросах стратегии, но, долгие годы общаясь с военными специалистами, понимал, что в батальонных делах чудо всегда опирается на материальные ресурсы.
…Теперь маршал надеялся на объективность Маленкова, который должен собственными глазами увидеть положение 2-й ударной, а потом поддержать обоснованность просьбы Мерецкова о резервах в Государственном Комитете Обороны.
Ворошилов, конечно, не мог заранее знать, что Маленков ограничится беглым разговором в штабе фронта, в армию Клыкова ехать откажется и вернется в Москву, убежденный в более или менее сносном положении волховчан.
Не знал он и того, что Георгий Максимилианович, затеяв сейчас с Власовым разговор о подробностях сражения 20-й армии за Волоколамск, мысленно перелистывает страницы его личного дела, с которым ознакомился перед полетом.