Мясной Бор
Шрифт:
— Я знал об этом, — спокойно ответил Геббельс. — И говорил вам, мой фюрер, когда мы смотрели этот так плохо смонтированный хроникальный фильм, где войска идут в сплошной метели, а Сталин выступает в то же самое время при ясной погоде.
— Фильм — это пустяки, — отмахнулся Гитлер. — Твои кинооператоры, Йозеф, могут проделывать и не такие фокусы. Здесь вот, — постучал костяшками пальцев по папке, — Борман представил мне доказательства. Если это, разумеется, не фальшивка… Речь идет о том, какие шаги предпринял Сталин, чтобы никто не узнал о его трусливом бегстве из Москвы.
Глаза у Геббельса загорелись. Он вскочил и взмахнул руками.
— Так это же сенсация, мой фюрер! Пропагандистская бомба! Значит, не было его на параде, не читал Сталин и юбилейный доклад… Потому-то и не появилось о последнем событии ни одной фотографии в советских газетах! Так-так-так… Все становится понятным. Дайте мне эти документы, мой фюрер, и завтра же об» этой уловке узнает весь мир! Мы пригвоздим…
Геббельс весь подался вперед и, припадая на укороченную ногу, сделал два судорожных шага к столику, где лежала такая страшная папка. Протянутая рука его дрожала…
— Нет, — резко и решительно ответил Гитлер и потянул документы к себе. — Я хочу сам разобраться… Сам!
Геббельс вздрогнул от хлесткого, как выстрел, «Нет!» фюрера, попятился, обессиленно опустился на диван, пожал плечами. В глазах его застыло недоумение.
— Оставим это, — вяло помахал рукою над столиком Гитлер.
Геббельсу вдруг показалось, что фюрер забыл, зачем он приглашал его. Еще сегодня такой оживленный, если не сказать взбудораженный, во время обсуждения законопроекта об исключительных правах вождя империи и народа, Гитлер выглядел подавленным, отсутствующий взгляд его блуждал. Фюрер сунул сложенные вместе ладони между колен и сидел так, ссутулившись, опустив подбородок на грудь, несколько минут. Геббельс не решался нарушить молчание, ждал, терзаясь в догадках о причинах такого состояния Гитлера.
Наконец Гитлер поднял голову, удивленно, как показалось рейхсминистру, посмотрел на злополучную папку, потом перевел взгляд на Геббельса, небрежно кивнул ему, будто ободряя, медленно поднял документы со стола и плоскостопо зашаркал к сейфу, который скрывался в стене, прикрытый натюрмортом одного из малых голландцев. Фюрер ценил их за правдоподобие и тесную связь с реальной прозой жизни.
Часть стены с картиной отвернулась, обнажая зев стального хранилища, и необыкновенный материал исчез в глубине.
У Геббельса мелькнула крамольная мысль: не узнать ли подробности у Мартина Бормана, подготовившего эти документы? Но ему тут же вспомнилось, каким тоном произнесено было короткое «нет», и рейхсминистр выбросил едва зародившееся намерение из головы… А Гитлер закрыл сейф и стоял у стены неподвижно. Наконец он быстро поворотился и пошел к привставшему Геббельсу, широко улыбаясь, глаза фюрера маниакально блестели, он протягивал гостю руку и быстро-быстро говорил, привычно загораясь, будто выступал на партийном митинге.
— Как хорошо, что ты пришел пораньше, Йозеф, мой старый товарищ по борьбе! Я знаю твой острый ум, блестящие способности идеолога нашей партии и фатерланда… Выступление перед народом мне хочется посвятить взаимоотношениям духа и рассудка. Если рассудок всегда стремится к ясности и определенности, и эта черта присуща немцам, то арийский дух нации обязан проникать в неведомое. Но духу человека трудно идти вместе с рассудком по единой дороге логических рассуждений. Если дух будет следовать логике, он довольно скоро придет туда, где все ему будет чужим и даже опасным. Рассудочное противостоит духовному! И наоборот… Вот почему я считаю: дух человека и его воображение всегда должны находиться в царстве Случая. Только нищие духом пребывают в жалкой необходимости! Но истинному духу по плечу неисчисленные богатства возможного… Когда отвага и смелость солдата вдохновляются умением обуздывать возможное, они обретают крылья, и тогда окрыленная дерзость, помноженная на риск, превращается в тот божественный материал, из которого куется победа!
Мне говорят, Йозеф, что необходимо овладеть теорией, она есть повивальная бабка практики. Но если теория лишена духа и самодовольно шествует впереди, повязывая нас сводами замшелых правил, я растаптываю эту теорию солдатским сапогом и объявляю ее бесполезной для нации! Бессмысленна та теория, которая не считается с человеческой природой немца, с его могуществом, дерзостью, жизненной силой. Так и в военных делах, в которых, как считают мои генералы, я мало что смыслю, приходится иметь дело не с голой теорией, которой учат в академии, а с живыми людьми. Третьего не дано, Йозеф… И неведомому я противопоставляю арийскую храбрость и веру немцев в национал-социализм, веру Германии в собственные силы! Насколько они велики, настолько велик и риск. И тут простор, который отдан неведомому! Самые существенные начала в войне — вера в собственные силы и мужество… Пусть теория выдвигает правила, по которым полководцы прошедших времен выигрывали войны! Мой личный закон — риск, освященный духом, риск, в котором есть мудрость и осторожность, они следуют вместе и вознаграждают того, кто уверовал в примат интуитивного озарения над сухим и бескрылым рассудком…
Мелкие капельки пота выступили на низком угреватом лбу фюрера. Спадающая прядь жирных с перхотью волос слиплась и приклеилась над правым глазом. Гитлер несколько раз резко мотнул головой, будто лошадь, которую одолели оводы. Но прядь не отклеивалась, она мешала ему говорить, и фюрер замолк, полез в карман за платком, отер лицо, стоял перед Геббельсом, раскачиваясь с пяток на носки и обратно.
— Блестяще, мой фюрер! — вскричал рейхсминистр. — Какая философская глубина в этих рассуждениях!.. Вы пошли куда дальше чудака Гете, заявившего о вредности беспочвенных теорий!
Гете говорил вовсе о другом, но доктор Геббельс был убежден, что фюрер не станет уличать его с томиком «Фауста» в руках.
Когда Гитлер декламировал перед ним тезисы речи, рейхсминистра не оставляло ощущение, будто он уже где-то слыхал подобные рассуждения, а может быть, и читал об этом.
Впрочем, доктор Геббельс наедине с собой не обольщался на счет фундаментальности собственных знаний. Еще меньше, полагал он, их было у фюрера, природный гений которого могли лишь заблокировать университетские учебники, написанные к тому же европейскими блудодеями от науки, которые ставили перед собой сознательную цель заморочить головы бесхитростным немцам. Поэтому министр пропаганды не стал доискиваться до источника вдохновения фюрера, который до того, как получил те документы от Бормана, перелистывал классическое творение Клаузевица, оттуда он и почерпнул сегодняшние идеи, интерпретировав их в национал-социалистском духе,
— Считаешь, что эти мысли могут лечь в основу обращения фюрера партии к армии и народу? — спросил Гитлер, называя себя в третьем лице.
— Безусловно! — подтвердил рейхсминистр.
— Тогда отправимся ужинать, Йозеф… Все уже собрались.
В этот вечер англичане не бомбили Берлин, и затянувшийся ужин — фюрер любил застольные беседы, вернее, монологи, поскольку говорил только он, — прошел на славу.
17 марта Гитлер был уже в Вольфшанце.
— Ты старайся чаще мыться, — сказала Марьяна. — Когда тело у человека чистое, тогда он не так мерзнет…