«Мятеж (Командарм). Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража» (сборник)
Шрифт:
Воробейчик оглядывается на Егорова.
– А ты, оказывается, здоровый. Я даже не ожидал, что ты такой здоровый...
Лесть, однако, не смягчает ожесточившееся сердце Егорова. Он молчит, будто не слышит слов Воробейчика.
Он думает о телогрейке и фуражке, оставленных там, в гардеробной, на вешалке. А вдруг все уйдут, швейцар закроет двери и телогрейка с фуражкой так и останутся там? До утра их, пожалуй, не получишь. Да и в чем пойдешь получать их утром? Неудобно вот так, во френчике и даже без фуражки, идти утром по городу.
– Вы чего плететесь, как мухи по струне?
– кричит Егоров Воробейчику и Усякину.
– Идите быстрее!
У Егорова стынут уши и по спине пробегает холодок. Ведь все-таки сейчас не июль и не август.
– Ты не подгоняй нас, Илья Муромец, - огрызается Воробейчик. Подумаешь, какое геройство сделал! Своих же сотрудников подловил и ведешь, угрожаешь шпалером. Ты бандитов бы ловил, если ты такой храбрый. А своих сотрудников любой дурак может подвести...
У Егорова и руки стынут. Запястья прямо заледенели. Он потирает руки, стараясь их согреть.
А Воробейчик опять говорит, пробуя разные психологические, что ли, подходы:
– И сотрудники у нас тоже разные бывают. Одни с бандитами сражаются в открытую, жизнь свою не щадят, а другие перед начальством выслуживаются, как, например, ты, Егоров. Приведешь сейчас нас в управление и сразу выслужишься. Тебя зачислят на должность как комсомольца, а нас выгонят к такой-то матери. Тем более что я в данную минуту выпивши. Меня, конечно, выгонят. У меня до этого было два замечания. А ты займешь мою должность...
Егоров уже согрел руки. Теперь он греет ладонями уши. Он не все слышит, что говорит Воробейчик, да он и не старается его слушать. А Воробейчик говорит и говорит:
– Все-таки, Егоров, ты плохой товарищ. Никудышный товарищ. Сволочь! С тобой пошутили сотрудники, старшие твои товарищи, а ты вдруг обозлился, как цепной кобель. Товарищи так не поступают. Мало ли какая может быть шутка! Мы же все-таки в одном учреждении служим. И тем более мы сейчас выпивши, в состоянии, как говорится, аффекта. Это даже на суде учитывается. А ты, как сволочь...
Эти слова неожиданно трогают Егорова.
– Да брось ты причитать!
– кричит он, останавливаясь.
– Хочешь, я сейчас отдам тебе твою пушку, и вались ты к черту...
– Давай, - ошеломленный этим решением, протягивает руку Воробейчик.
Егоров осторожно вынимает из кармана пистолет и протягивает его Воробейчику.
– А вы видите... вы видите, как вы мне френч изорвали?
– показывает Егоров.
– Это тоже, считается, шутки?
– Да я тебе его сам зашью, - предлагает Усякин.
– Приходи ко мне хоть сегодня домой, и моя жинка тебе зашьет...
– Да не надо мне, - отказывается Егоров.
– Мне и дома зашьют. Но вы все-таки, я считаю, гады. Так люди не делают, как вы со мной.
Усякин останавливается под фонарем и показывает свое лицо.
– А
– Сами виноваты, - отворачивается Егоров.
– Пьянчужки...
– Будешь звонить про это, как мы с тобой хотели пошутить?
– спрашивает его Воробейчик.
– Для чего это я буду звонить?
– Не будешь? Дай честное слово...
– Да для чего я буду честное слово давать?
– опять греет уши ладонями Егоров.
– Я говорю, что не буду звонить, значит, не буду. Для чего это мне надо звонить?
– Ну, тогда держи пять, - протягивает ему непокалеченную руку Воробейчик.
– А я сейчас пойду прямо в больницу, в приемный покой. Пусть поглядят, что у меня в руке. Может, правда, перелом? Сильно ноет. Просто терпения никакого нет...
Егоров возвращается в казино. Он теперь почти рад, что все так в общем хорошо закончилось.
Действительно, это было бы глупо, если б он привел Воробейчика и Усякина в дежурку. Можно было бы подумать, что он правда хочет выслужиться перед начальством и что он плохой товарищ. С ним пошутили, хотели проверить, какой он, пугливый или нет. Ну и вот, проверили.
Жалко только, что карман оторвали. Катя будет ругаться, но ничего, пришьет. Немножко посердится и пришьет. Не с мясом же оторвали.
Егоров еще раз в гардеробной осмотрел карман. Нет, ничего, это можно пришить. Но что с подметкой делать? Опять идти, по-журавлиному подымая ногу? Да еще, чего доброго, и потеряешь на улице подметку. Пожалуй, ее лучше оторвать.
Егоров так и сделал - оторвал подметку и спрятал в карман.
Ноге стало холодно на холодном глянцевитом полу, выстланном разноцветными керамическими плитками. Но Егоров этого не замечал. Он не замечал и озноба и того, что у него горят и ноют уши.
Торопясь, он оделся и снова вышел на улицу. Как же ему теперь быть? Рассказать ли обо всем Журу? Или не рассказывать? Рассказывать или не рассказывать? Ведь он пообещал Воробейчику "не звонить".
Уши у него сперва горели и на улице. Потом стали остывать и, наконец, снова зазябли. Ветер слишком сильный, как в ту ночь, когда они ездили на операцию в Грачевку. Нет, ветер, пожалуй, еще сильнее, чем тогда. И ветер как будто свирепеет.
Егоров греет уши ладонями и опять невольно вспоминает, как еще сегодня собирался купить шапку, за счет этих лошадок хотел разжиться. Хотел разбогатеть. И уже в мыслях был богатый. Уже делил деньги - сколько дать Кате и сколько оставить себе. А потом его пожалел нэпман...
Егоров плюнул, вспомнив жилистый нос нэпмана и вздрагивающее на носу пенсне.
Он шел по улице очень быстро. Оторванная подметка лежала в кармане, а ноге было нестерпимо холодно. Почти голой ногой, в одной портянке, приходилось ступать на застывшую слякоть тротуара. Уж скорее бы дойти! И тут совсем недалеко до угрозыска. Но это недалеко, когда идешь хорошо обутый...