Мятежная
Шрифт:
Снаружи «Супермаркет Безжалостности» выглядит простым прямоугольным зданием с узким выступом посередине. Изнутри эта выступающая часть оказывается огромным помещением в три этажа высотой, с пустыми проемами в стенах вместо окон. В окнах наверху я вижу темнеющее беззвездное небо.
Здесь мраморный пол белый, с черным символом Правдолюбия посередине. По стенам горят установленные рядами тусклые желтые лампы, и все помещение словно светится. А каждый звук отдается эхом.
Большинство правдолюбов и остатки лихачей уже пришли. Некоторые сидят на скамьях со спинками,
Тобиас берет меня за руку, и мы сплетаем наши пальцы.
Охранники-лихачи выводят нас в центр зала, где нас встречает перешептывание и возмущенные возгласы. На скамье в первом ряду я вижу Джека Кана.
Вперед выходит старый темнокожий мужчина с черной коробкой в руках.
– Меня зовут Найлз, – говорит он. – Я буду вас допрашивать. Ты…
Он показывает на Тобиаса.
– Ты будешь первым. Так что, будь добр, подойди…
Сжав мою руку, Тобиас отпускает ее, и я остаюсь рядом с Кристиной, у края эмблемы Правдолюбия. Воздух здесь теплый – влажный летний вечерний воздух, но мне становится холодно.
Найлз открывает коробку. Там два шприца, один для Тобиаса и второй для меня. Достает из кармана антисептическую салфетку и предлагает Тобиасу. Обычно в Лихачестве на такое не заморачиваются.
– Укол делается в шею, – говорит Найлз.
Тобиас протирает шею салфеткой. Я слышу лишь шум ветра. Найлз делает шаг вперед, втыкает иглу шприца в шею Тобиасу и выпускает ему в вену синеватую клубящуюся жидкость. Последний раз, когда Тобиасу кто-то делал укол, это была Джанин, которая ввергла его в новую симуляцию, такую, которая действует даже на дивергента. По крайней мере она так считала. Тогда я подумала, что теряю его навсегда.
Я вздрагиваю.
Глава 12
– Я задам тебе ряд простых вопросов, чтобы ты адаптировался к действию сыворотки. Тем временем она подействует окончательно, – начинает Найлз. – Итак. Как тебя зовут?
Тобиас сидит, ссутулившись и опустив голову, так, будто его тело внезапно стало слишком тяжелым. Он кривится, ерзает на стуле.
– Четыре, – сквозь зубы говорит он.
Наверное, под действием сыворотки правды нельзя лгать, но можно выбирать, какую версию правды изложить. Четыре – его и не его имя одновременно.
– Это прозвище, – говорит Найлз. – Каково твое настоящее имя?
– Тобиас, – отвечает он.
Кристина толкает меня локтем.
– Ты знала?
Я киваю.
– Как зовут твоих родителей, Тобиас?
Он открывает рот, чтобы ответить, но потом сжимает зубы, словно чтобы не дать словам вылететь наружу.
– Какое отношение это имеет к делу? – спрашивает он.
Правдолюбы начинают переговариваться, некоторые кривятся. Я приподнимаю бровь и гляжу на Кристину.
– Очень трудно не ответить на вопрос сразу, находясь под действием сыворотки правды, – замечает она. – У него очень сильная воля. И есть что скрывать.
– Возможно, раньше это и не имело отношения к делу, Тобиас, но сейчас, когда ты сопротивляешься и не отвечаешь на вопрос, имеет, – продолжает Найлз. – Будь добр, имена твоих родителей.
– Эвелин и Маркус Итон, – закрыв глаза, отвечает Тобиас.
Фамилия – всего лишь добавка, которая нужна для идентификации, скажем, в официальных документах. Когда мы женимся, один из супругов берет фамилию другого, или оба берут новую. Мы можем принести с собой наши имена, из семьи во фракцию, фамилии мы упоминаем редко.
Но фамилию Маркуса знают все. Я вижу это по шуму, который поднимается в зале. Все правдолюбы знают Маркуса как самого влиятельного члена правительства, некоторые из них читали и статьи, которые распространяла Джанин, насчет его жестокости по отношению к своему сыну. Это была единственная правда из многого, сказанного ею. А теперь все знают, Тобиас – его сын.
Тобиас Итон – имя, внушающее уважение.
Найлз дожидается тишины и продолжает.
– Следовательно, ты сменил фракцию, не так ли?
– Да.
– Ты перешел из Альтруизма в Лихачество?
– Да, – резко отвечает Тобиас. – Неужели не видно?
Я прикусываю губу. Ему надо успокоиться. Он слишком завелся. Чем больше он будет сопротивляться внешне, тем настойчивее Найлз будет спрашивать.
– Одной из целей допроса является определить, кому ты хранишь верность, – говорит Найлз. – Поэтому я вынужден задать вопрос. Почему ты сменил фракцию?
Тобиас гневно глядит на Найлза, не открывая рта. Секунда за секундой проходят в тишине. Чем больше он пытается противостоять сыворотке, тем труднее ему удается. Он краснеет, дышит чаще и тяжелее. У меня за него сердце болит. Подробности его детства должны остаться в тайне, если он не хочет раскрывать их. Правдолюб жесток, заставляя его отвечать, лишая его свободы выбора.
– Ужасно, – страстно говорю я Кристине. – Неправильно.
– Что? – спрашивает она. – Простой вопрос.
– Ты не понимаешь, – качая головой, отвечаю я.
– Ты действительно очень за него переживаешь, – с улыбкой отвечает она.
Я слишком поглощена наблюдением за Тобиасом и молчу.
– Спрашиваю снова. Важно, чтобы мы знали, насколько ты верен выбранной тобой фракции, – говорит Найлз. – Почему же ты перешел в Лихачество, Тобиас?
– Чтобы защитить себя, – отвечает Тобиас. – Я сменил фракцию, чтобы защитить себя.
– Защитить от кого?
– От моего отца.
Разговоры в зале умолкают, и тишина хуже, чем предшествовавшее ей бормотание. Я жду, что Найлз начнет «рыть» дальше.
– Благодарю за честность, – говорит Найлз. Все правдолюбы еле слышно повторяют то же самое. «Благодарю за честность» звучит вокруг меня, с разной громкостью, на разные голоса, и я перестаю злиться. Эти слова хвалят Тобиаса, но они же заставляют его расслабиться и раскрыть самые страшные тайны.
Это, возможно, не жестокость, а желание понять. Вот что движет ими. Но это не заставляет меня хоть на каплю меньше бояться сыворотки правды.