Шрифт:
Пролог
…Теплый летний вечер стремительно таял, словно сливочное мороженое. Солнце уже погрузилось в воды залива, и облака, едва освещенные его последними лучами, из оранжевых быстро превращались в фиолетовые. Казалось, самый воздух, густеет, становясь ночной мглой. Город, однако, не спешил сдаваться сумраку — загорались окна в домах, сияли вывески ресторанов и отелей, сверкали фары автомобилей, а где-то на окраинах вспыхивал в очагах настоящий живой огонь.
Звезды сияли все ярче, словно стараясь помочь людям отпугнуть тьму от своих жилищ. Я неторопливо плутал в лабиринтах улиц своего родного города, шел куда
Наверное, я слишком давно тут не был…
Задумавшись, я налетел на прохожего, вдруг вынырнувшего из-за угла дома. Неброская одежда, руки в карманах, шляпа надвинута на глаза, в зубах — тлеющая сигарета. И отсутствующий взгляд. Видать, тоже брел куда-то, как и я.
— Эй, поосторожнее! — сердито буркнул он, и я вдруг узнал в нем своего школьного товарища Доменика, весельчака и непоседу. Но теперь он совсем не похож был на того шкоду, каким я знал его раньше. Явно недосыпает, нервничает, затравленно смотрит по сторонам, руки держит в карманах, где, судя по всему, сжимает как минимум кастет. Уж я-то знаю, Доменик с детства любил всякие такие штучки.
— Буду, Браво, — ехидно пообещал я. Доменик напрягся и с удивлением воззрился на меня:
— Откуда ты знаешь мое школьное погоняло?
— Не узнаешь, свиненок? — почти ласково спросил я.
Сумрак скрадывал мои черты, света уличных фонарей не хватало, чтобы разглядеть мое лицо. Наверное, поэтому он и не сразу узнал меня.
— А, Летчик… — наконец с облегчением произнес он. — А я уж думал, кто из полиции…
— Не, мне с ними не по пути, — усмехнулся я. Мы направились к близлежащему парку, откуда доносилось бренчание гитары и чьи-то веселые голоса.
— И слава Богу, — пробормотал он. — Летчик, ты прости, мне надо идти, — он торопливо оглянулся.
— Что стряслось, Браво? — спросил я участливо. Мне бояться было нечего, меня знала вся Гавана. Хотя любили не все, чего греха таить, перешел я кое-кому дорогу… Но все равно, не прийти на помощь парню, с которым вместе учились и дружили, я не мог.
— То же, что и со всеми в нашей стране, — не сразу отозвался он. — Не лезь в политику, это… грязное дело.
И он вдруг исчез в кустах. Я оглянулся — нет, за нами никто не шел. Странно.
— Какая уж тут политика… — хмыкнул я. Мне, конечно, не нравилось, что творил в стране теперешний диктатор Батиста, но мало ли кому чего не нравится… Вон, в Америке до сих пор негров вешают, — и что, увольняется кто-то из армии в знак протеста? Не слыхал такого…
Я был уже совсем рядом с парком, откуда доносилась песня:
Я прошу, целуй меня жарко, Так жарко, как если бы ночь нам осталась одна. Я прошу, целуй меня сладко, Тебя отыскав вновь боюсь потерять навсегда.Уже совсем стемнело, а свет фонарей не рассеивал ночной мглы. Впрочем, усыпанная гравием дорожка была видна и так, и я двинулся по ней в обход кустов, за которыми раздавалась песня и звучал девичий смех.
Хочу к тебе ближе быть, Видеть в глазах твоих Преданность только лишь мне. Я завтра исчезну, Но эти мгновения Будут со мною везде. [1]1
Песня Besame Mucho.
Заросли неожиданно расступились, и я увидел юношей и девушек, стоявших вокруг небольшого костерка. Света его едва хватало, чтобы осветить лица ребят, и я подошел еще ближе. И вдруг стал узнавать их одного за другим — мои друзья и подруги, мои школьные товарищи, мои девчонки! Как же так вышло, что все они собрались тут, в этот чудный летний вечер?
— Мишель!!! — завопил кто-то, кидаясь мне на шею. — Вернулся, чертяка!!!
Радости моей не было предела. Я обнимал девушек, здоровался с ребятами, что-то спрашивал и невпопад отвечал. А песня все звучала под сенью густых деревьев. Наконец, я увидел того, кто пел ее.
— Хосе! — обрадованно воскликнул я.
— Он самый, — парень с гитарой поднял голову и взглянул мне в глаза. В его взгляде плясали озорные искорки. — Привет, Мишель!
Он снова тронул струны и запел.
Он был лучшим музыкантом в наших краях. Когда он брал в руки гитару, то заслушивались люди и удивленно затихал ветер.
Трещали сухие ветки в костре, плясали вокруг расплывчатые тени, шумел в листве бриз, — а Хосе продолжал играть. А я смотрел на него, — загорелого парня в соломенной шляпе и простой крестьянской одежде, — и как будто пытался что-то вспомнить. Что-то очень важное, связанное с ним, с простым кубинским пареньком… С ним мы вместе росли, вместе охмуряли девчонок и лазили по старинным крепостям…
— Ты же умер, Хосе! — вдруг осенило меня. — Тебя убили на моих глазах! В казармах Санта-Клары! Помнишь?
Пресвятая Дева, что я несу…
— Я не умер! — широко улыбнулся Хосе, подняв на меня глаза. Они были живые. Живее, чем у многих других людей.
И он снова стал перебирать струны своей гитары, которые так волшебно звучали под его пальцами.
— Но это невозможно! — не выдержал я. — Ты мертв! Тебя казнили в Санта-Кларе, помнишь?
Что я несу?! Мне бы радоваться, что он жив, а я упорствую!
Все вокруг продолжали разговаривать и смеяться, будто не слышали нас. Даже те, кто стоял рядом. Я все больше ощущал нереальность происходящего.
— Нет, — мой друг снова посмотрел мне в глаза. Гитарный аккорд дрожал в теплом воздухе, постепенно затихая. — Я жив. Я пою, и девушки танцуют под мою музыку, — разве могу я быть мертв?
— Но я сам видел, как тебя тащили на расстрел!
— Я жив, — мягко, с улыбкой, возразил Хосе. Он всегда так улыбается, словно знает все на свете. Точнее, улыбался и знал. Потому что его расстреляли пять лет назад, и я сам слышал, как прогремел залп, оборвавший его жизнь.