Мятежный ангел

Кустурица Эмир

— Замри!

Она застыла, глядя ему в глаза, и опять ей показалось, будто она глядит в свои собственные глаза. Она почувствовала волнение, охватившее Петера. Он сказал:

— Раздевайся!

— Думаешь, это будет разумно?

— Ничего я не думаю, раздевайся — и все тут!

Она медленно расстегнула жакет и бросила его на стул.

— Еще?

— Да, снимай все!

— Мне стыдно!

— Мне тоже!..

Она рассмеялась и стала не спеша раздеваться дальше. И наконец, голая, повернулась к нему спиной. В воздухе растекся аромат ее сияющей кожи, этого тела, в котором было не сыскать изъяна — восхищало все.

— А ты?

— Погоди!

Сперва он сбросил пальто. Она стояла,

не шелохнувшись, и, как стыдливая девочка, смотрела на Петера через плечо. Петер запустил руку в рюкзак, он что-то искал. Не отводя глаз от Марии. Она пристально смотрела на него и, когда он достал пенал с цветными карандашами и фломастерами, рассмеялась.

— Ты не Мария.

— Тогда кто же я?

— Видовданка, я видел ее увеличенную копию из дерева!

— Хочешь сказать, я тоже копия? Вот уж дудки!

— Хочу сказать, что ты — оригинал!

— Чудак ты!

Он взял три карандаша и фломастер. Подошел к Марии и заглянул ей в глаза. Она опустила веки, ожидая поцелуя. А он взял да и нарисовал у нее на шее улитку. Мария засмеялась.

— Повернись-ка!

Она повиновалась. Петер вывел у нее на спине несколько линий. Она не знала, что он рисует, а когда посмотрела в зеркало и увидела ракушки и улиток, вдруг напряглась.

— Встань на колени!

Она снова послушалась, и на ее ягодицах, которые больше всего напоминали ему о Видовданке из Винчи, он принялся рисовать сокола. Крыло на одной ягодице, крыло на другой. Быстрыми движениями он очертил на позвоночнике соколиную голову. Мария расхохоталась и пошла снимать с огня сковороду. Посмотревшись в зеркало, улыбнулась. Принесла отбивную, Петер взял у нее тарелку и поставил на стол.

— А теперь ложись!

Она легла.

— Разведи ноги!

— Мне стыдно, правда же!..

— И мне опять стыдно!

— Нам обоим стыдно, вот здорово!

— Что?..

— Это прекрасно! Значит, мы не дураки!

Он стал мягко разводить ей колени, она сопротивлялась. Он держал фломастер в руке, потом зажал его в зубах и заглянул ей в глаза. Теперь он чувствовал, что смотрит на Видовданку ее глазами. Она молчала. Под волосками промежности он провел линию и очертил ее лоно, словно это был вход в пещеру!

— Ну, хватит!

— Нет! — твердо сказал Петер. Он встал и нежно вывел под ее грудями, небольшими, но крепкими, с крупными сосками, три линии — синюю, желтую и зеленую, одну под другой. Она увидела мотыгу, лопату и плуг. На коленях он нарисовал серые ведра для воды. Над лобковым ворсом — колодец, который спускался в пещеру. Счастье расцвело улыбкой у нее на губах. Ее голубые глаза еще больше стали походить на глаза Петера, а нос с легкой кривинкой выразительнее подчеркивал силу характера, что был сродни воску свечи, который начал таять под пламенем. Когда Петер плавно разводил ее колени, она мягко сводила их обратно. Однако не смыкала, не вдавливала одно в другое… На внутренней стороне правого бедра он набросал мужчину, который держал путь в «пещеру». Но рисунок ему не понравился, и Петер стер мужчину губкой, смоченной спиртом.

— Куда человек-то делся?

— Пропал в пещере!

— Пошел в п***ду?

— Скажешь тоже! Ты первая моя ненаписанная книга.

— Я?

— У тебя даже есть обложка.

— И что теперь?

— Не знаю, решать тебе.

Она встала и погасила свет.

Побывав в Лиге и у Видовданки, Петер через несколько дней приехал в Белград. Отвечая на вопросы журналиста из «Вечерних новостей» о политической ситуации в мире, он сказал среди прочего: «…Каким человеком мог бы стать Тони Блэр, случись ему встретить, например, красавицу-ужичанку».

Явление

Поездка

в автобусе из «Гранд-Отеля» до здания, где заседал Нобелевский комитет, оказалась долгой, хотя путь был недалекий. Казалось, мы едем в какой-то иной город. Все было как в хороших книгах, где значима не цель — женщина как предел желания для мужчины, но путь, который приводит мужчину к ее красоте. Мы петляли по стокгольмским улицам, скользили вдоль строгих фасадов по направлению к Академии, и это походило на путешествие в стиле Диснейленда. Ни бродячей собаки, ни бездомной кошки, рыбаки, наверное, ушли далеко в море, в открытое море, — единственные, кто после викингов возвращается с богатым уловом. Все бы так и было, если не вспоминать трилогию Стига Ларссона, который писал о связи между полицией, политиками и мафией в стране, давно переставшей быть социал-демократическим раем. Ларссон вроде бы умер, но кто-то утверждает, будто он бросил вызов государственной мафии и в конце концов его убили. За обедом в ответ на мои слова о том, что нам, юным студентам, в семидесятые годы попавшим в Прагу, Швеция представлялась социал-демократическим раем и территорией охоты на женщин свободных нравов, один усатый издатель сказал:

— Демократии у нас хватает, а прогресс осуществляют бандиты, бывшие социал-демократы, которые теперь зовутся неоконсерваторами. Что касается женщин, то сегодня дела обстоят лучше, чем во времена вашего студенчества, предложение огромное, а спрос ничтожный, мир встал вверх тормашками.

В витринах книжных магазинов Стокгольма висят плакаты, с которых Петер взирает на редких прохожих. Здесь уместен вопрос, который чуть раньше возник у меня из-за холодного северного ветра, заставившего вспомнить Чехова и Алана Форда: что может быть лучше в мороз, чем сидеть у жаркой печки? Ничего не может быть лучше. По автобусу растекается тепло, пассажиры дремлют, и слышен только голос водителя, который, надев наушники, как того требуют правила, разговаривает с кем-то по телефону. Спорим, говорю Майе, — он наверняка охмуряет какую-нибудь девицу, и моя жена, «вот ведь странно», со мной не соглашается.

— А может, он диктует кому-то кулинарный рецепт?

— Дамский угодник?

— Как знать, а вдруг у него и нет никакой дамы?

— Думаешь, у него на связи паренек?

— Я бы не исключала.

Пробираюсь к водителю и спрашиваю по-английски, не надиктовывает ли он, случайно, по телефону рецепт яблочного пирога.

— Вы знаете шведский?

— Нет!

— С ума сойти, речь шла именно о еде, как вы догадались? Умираю от голода и как раз отправил приятелю голосовое сообщение, чтобы он приготовил нам на ужин авокадо со спаржей под фруктовым соусом с миндалем и кунжутом.

Вернувшись к Майе, шепотом делюсь:

— Так вот, говорил он не о яблочном пироге. Но все-таки о еде, и не с женщиной, а с мужчиной.

— Вот видишь!

Она смеется, совсем не казнясь из-за того, что опять одержала верх, и я принимаю решение: до самого конца поездки заключать пари только с собой. Есть ли надежда увидеть хотя бы старушку в окне, которая, поставив локти на подоконник, подперла ладонями подбородок и наблюдает за жизнью, что течет снаружи? Однако в окнах ни одной старушки, и на улице ни души. Возможно, жизнь здесь скрыта, прячется от посторонних глаз и на улице ее не разглядеть, но вдруг кто-то все же смотрит из окна в окно дома напротив? Вместо живых душ — отблеск большого автобусного зеркала заднего вида, закрепленного на фасаде между двух окон без штор: наверное, чтобы ловить солнечные лучи и отправлять их в комнату. Будь я солнцем — послал бы через это зеркало свои лучи, все до единого, персонажам фильмов Бергмана «Фанни и Александр», «Сцены из супружеской жизни», «Земляничная поляна», Биби Андерссон, Лив Ульман…