Мятежный ангел
Шрифт:
Долгое бегство
Спагетти, поезда, клетчатые скатерти в неапольских кафешках, закат на острове Капри, дом Курцио Малапарте, по крыше которого можно ходить, как по человеческому черепу, моцарелла на автотрассе, вид с самолета на молодые оливы Бари, опустевшие города, пещеры Матеры, похожие на крымские, арка Константина в Риме. В Италии мне снится линия автострады — сначала сплошная, потом прерывистая.
Первое турне группы No Smoking Orchestra происходило в Италии, и началось оно на завершающей стадии бомбардировок
Андреа Гамбетта, которого мы прозвали «дядей», — мой друг, деятель культуры из Пармы, — организовал тур «Побочные эффекты».
После концерта в Апулии я в закулисной суматохе заметил, что на меня поверх голов пристально смотрит человек примечательной внешности. Когда он стал приближаться, я понял, что он не столь опасен, как мне показалось на первый взгляд. Скорее он напоминал эскиз персонажа из неснятого фильма Феллини! Он был пузат и, видимо, страдал от этого, курил табак и посапывал в ритме дыхания (такт две четверти). Это было сопение «Трабанта», который зимой тяжело заводится, а когда наконец трогается с места, кажется, вот-вот заглохнет. Волосы его были гладко зачесаны и собраны в хвост, который словно воплощал пучок его слабостей. Он остановился в полушаге от меня, и его улыбка не вызвала во мне ничего, кроме беспокойства; он смотрел на меня глазами жабы, которая слишком долго пробыла на суше.
— My name is Giuseppe Tiscardi, I am singing in choir of Modena symphony orchestra![13]
— My name is Emir[14].
— I know! You know that I know! Why you tell me your name?[15]
Казалось, так мог звучать голос императора Флавия Октавиана. Джузеппе и сам чувствовал, что его речевой аппарат производит шквал самых разнообразных звуковых волн, его голос гудел, точно церковный колокол в моей деревне — когда звонарь раскачивал его, прихожане радовались не только звону, они верили в то, что он изгоняет бациллы и лечит больное горло. Пока Джузеппе говорил, я проникся надеждой, что эхо его баритона собьет пару-тройку микробов у меня с глаз. Он смотрел на меня, усмехаясь, то и дело покряхтывая, потом воздел указательный палец и с улыбкой, которая должна была пригвоздить меня к месту, попятился к выходу. Кто-то из музыкантов сказал:
— Если эту жабу одолеет кашель, придется подбирать с пола ее глаза, как дети подбирают мраморные шарики.
Он вернулся, таща большую обрамленную картину, за которой его почти не было видно; молекулы скипидара били мне в ноздри — один из любимых ароматов детства, главный конкурент обувного крема. Я медлил встретиться взором с лицевой стороной картины — чутье подсказывало, что это не шедевр!
Рама была восхитительна, резьба выше всех похвал, даже цыганам такое не по плечу. Покачивая головой, смотрю на этого человека — а ну как он сейчас выкинет какое-нибудь коленце или закашляется, как заядлый курильщик. На картине застыл кадр из фильма «Время цыган».
Основную часть холста занимали герой фильма дядя Мерджан и его усы. Позади виднелась веревка, переброшенная через электрический кабель, как в фильме, на ней висел дом. Расход энергии на картине был явно высоким.
И тут вдруг появилась крышка от кастрюли… то есть мой спутник.
—
— Да это не важно. А впрочем, важно. Крышка, которую я запустил в космос аж в шестьдесят седьмом году.
— И с какого же космодрома ты ее запустил? НАСА или «Роскосмос»?
— Мы ведь договаривались, что ты не станешь перебивать?
— Верно, но ты внезапно вводишь новый мотив!
— Именно, крышка живет себе в небе, как маленький спутник, временами навещает меня, дает наставления, диктует, что правильно, а что нет, шутит, иногда досаждает, выступая в роли совести. И штука в том, что вижу ее только я.
— Ну ты загнул!
— Ну да, немножко!
— Да иди ты в жопу!
И вот что рассказал я Петеру…
Откровенно говоря, господин Жаба очень старался быть любезным; он сказал мне:
— «Время цыган» перекроило мою жизнь!
— Приятно слышать.
— И не только мою… но и жизнь моей жены!
— Тем более приятно.
— Она умерла, и это ее последнее творение.
— Сочувствую, но хорошо, что после вашей жены осталась эта картина!
— После нее осталась сотня картин!
— Мне и в самом деле жаль!
— Жаль, что она оставила столько картин?
— Нет-нет, дело не в этом, будь на то Божья воля, так она создала бы еще сто картин… да какие там сто, еще двести…
Он подошел ко мне еще ближе и протянул руку. Пожатие его влажной ладони говорило о том, каким волнением переполнено его сердце.
— Завершив эту картину, она тотчас умерла. Анастасия любила вас сильнее, чем меня!
— Нехорошо это!
— Отчего ж нехорошо?
— Да так… чисто по-человечески… пожалуй, на вашем месте… я не был бы уверен в этом на все сто…
— Да, я ревнив… но сейчас понимаю, что это не имеет значения! Я ведь красивее тебя, ха-ха!
— Не так уж это трудно — выглядеть лучше меня…
— Не скромничай! По крайней мере, ты не урод! И как раз тебя-то она любила сильнее, чем меня.
Он обнял меня и разрыдался. Он плакал по своей жене. Слезы из глаз господина Жабы падали мне на рубашку, капля за каплей, как из подтекающего душа.
— Я любил ее, а она любила тебя!
— Джузеппе… успокойся, она и тебя любила, и я люблю тебя, и они тоже любят! — я кивнул на музыкантов.
— Мы все тебя любим… а как же!
— Тебя сильнее, чем меня.
— Ну хватит…
— Нет, не хватит…
Трудно говорить с людьми, которые не согласны ни с единым вашим словом, хотя то, что они думают и говорят, не то чтобы идет вразрез с вашим мнением.
— Она умерла, как Моцарт, написав картину на смертном одре.
— Значит, она покинула нас в ре миноре!
Он посмотрел на меня, сокрушенный, и было ясно, что передо мной вовсе не пьяный аферист, который проник за кулисы, чтобы промочить горло. Господин Жаба оказался безобидным добряком из семидесятых.
Он дрожал всем телом, а трепет такого чудища требует от собеседника немалого труда, чтобы сохранить душевное равновесие. Не впервой мне довелось услышать, что мои фильмы повлияли на чью-то жизнь, но прежде я не оказывался в столь затруднительном положении, в каком оказался, услышав историю жены синьора Жабы. Ладно еще, когда мы сами создаем ситуации, в которых с нами что-то происходит впервые…