Мышиное счастье
Шрифт:
Видимо, какой-то хлебозавод испортил хлеб и тайком вывез. Обида. Рябинина заполонила обида — такого с ним на месте происшествия не случалось. Но почему? На кого обиделся? Какое дело ему, городскому человеку, до того самого хлеба, который он не сеял, не жал и не молол?
Все уже работали. Эксперт фотографировал хлеб и заливал пастой следы протектора, Леденцов ему помогал, понятые смотрели. Рябинин расстегнул портфель и подошёл к Петельникову:
— Вадим, сколько у нас хлебозаводов?
— Да штук десять.
— А ближайший?
— Вон за тем посёлком…
Инспектор
На том краю озера он смутно разглядел белёсые домики.
— Без доказательств на завод соваться нечего.
— Поищем самосвал.
— В этот посёлок надо заглянуть…
Услышав последние слова, эксперт почти радостно поманил их. Петельников нагнулся, Рябинин близоруко присел — они смотрели на конец указующей линейки, который лёг на кофейные ромбы и квадраты следа автомобильной покрышки.
— Тут была пробуксовочка, — объяснил эксперт. — Дёрн сорвало. На мокром торфе остался чёткий отпечаток. А вот характерный скол. Протектор прекрасно идентифицируется…
— Тогда найдём, — заверил Петельников.
— Как печенье, — сказал Рябинин про торфяные ромбы, доставая папку с бланками протоколов.
— Писать на дожде? — удивился инспектор, — Сейчас пригоню машину.
Он уже отошёл шагов десять, но вернулся и навис над рябининскими очками, словно закрывая их от дождя.
— Сергей, после твоих сложных это дело о горелом хлебе, наверное, покажется неинтересным?
— Неинтересных дел не бывает.
— Ну уж?
Рябинин хотел ответить позлее, чтобы сбить Вадимову уверенность, но вспомнил, что про его странную обиду инспектор не знает.
— Вадим, нет неинтересных дел, а есть неинтересные следователи.
— Это ты про себя? — усмехнулся Петельников.
— Это я про нас, — хотел усмехнуться и Рябинин, но добрый стакан воды скатился на него со шляпы инспектора и хлестнул по очкам.
И Рябинин задумался, вспоминая и запоминая, чтобы потом записать в дневник…
Я знал старика, берущего заскорузлыми пальцами буханку хлеба осторожно, как спелёнутого младенца. Старик говорил… В жизни сперва идёт главное, а за ним второстепенное; сперва мужик, потом баба; сперва щи, потом каша; сперва сталь, цветные металлы погодя… А впереди того, что идёт сперва, будет хлеб, потому что он всему голова, а остальное лишь головочки. Кто первооснову хлебную не понимает, тот дурак, прости господи…
Я знал старуху, пережившую ленинградскую блокаду, которая ничего не говорила, но все послевоенные годы, каждый день, каждый раз, до самой смерти, отрезав кусок привольного хлеба, тихо плакала незаметными слезами…
Рябинин уже не мог думать о других делах — гора хлеба стояла перед глазами, как стоит перед ними ослепившее их солнце. И, кончив писать протокол осмотра, он поехал с инспекторами в заозёрный Посёлок…
Леденцова с машиной они оставили у водопроводной колонки и теперь бродили по Посёлку уже не боясь ни луж, ни грязи, потому что в ботинках свободно хлюпала жидкая земля.
Это называлось «работать по горячим следам», или, как шутил Петельников, «по горелым следам». Они расспрашивали прохожих, заходили в дома, разглядывали на мокрой земле отпечатки протекторов… Но самосвала никто не приметил, хлеба горелого никто не видел и вроде бы никто ничего не знал.
Петельников поёжился от пригоршни брызг, брошенных в лицо ветром с шиферной крыши:
— Не хотел бы тут жить.
— Что так?
— Я люблю определённость.
Рябинин его понял. Ни деревня, ни город. На центральной улице асфальт, а рядом грязь непролазная. Дома просторные, высокие, кирпичные или шлакоблочные — городские дома, но позади сарайчики и огороды. Водопровод есть, но до квартир не доведён — стоят на улицах колонки…
— Сергей, ты вроде бы расстроился? — спросил инспектор, отыскивая в луже место помельче.
— Разве?
— Из-за хлеба?
— Конечно, из-за хлеба.
— Ну, а если бы свалили, допустим, цветные телевизоры? Тоже загрустил бы?
— Нет, — сразу ответил Рябинин, не думая.
— А они подороже хлеба.
— Подороже…
— Сделать их потрудней, чем буханку хлеба.
— Потрудней…
— Ущерб государству был бы покрупней.
— Покрупней…
— Так к чему расстройство?
— Когда найдём преступника, я арестую его.
— Не убийца же.
— Хуже, — убеждённо выдохнул Рябинин.
Инспектор хотел возразить, но полоса злого ветра чуть не сдёрнула его шляпу. Рябинин схватился за очки, удерживая их на мокром скользком лице. Листья, ещё зелёные, отяжелевшие от воды, легко плясали в коротком вихре. Когда секущий ветер ослаб, они огляделись — куда идти? В какие дома стучаться?
— В магазин, — сказал Рябинин. — Прежде чем хлеб вывалить, его могли предложить туда…
Но магазин оказался закрытым. Они потоптались у зелёных деревянных ставен и двух тяжёлых замков, висевших былинно, как на сундуках с добром. Петельников обошёл магазин и повлёк следователя к холмикам колейной грязи:
— Смотри, покрышки самосвала.
— Тут разные…
— Самосвал ехал последним.
— Может, слепок снять? — неуверенно спросил Рябинин у самого себя, разглядывая путаницу следов.
— Нужно узнать, почему закрыт магазин, — решил инспектор.
— Так по случаю выходного дня, — проскрипел сзади какой-то механический голосок.
Старик взялся ниоткуда, может быть, из плоской жёлтой лужи. Он стоял, затерявшись тщедушным телом в широченной спортивной куртке, видимо с плеч внука. Его серое лицо — от годов ли, от тёмных ли туч — ничего не выражало, но глаза не поддались ни летам, ни тучам и светились живо.