Н - 7

Звук скрипки подхватил тревожный перебор клавишных. Там, на втором этаже роскошного дворца Трубецких, заливалась слезами виолончель и выл на низкую луну в окнах альт, бешеным движением смычка пытаясь перепилить струны, будто бы ставшие решеткой душе музыканта.

Трое солидных мужчин, поднимающихся по ступеням мраморной лестницы этажа первого, невольно замерли. Концерт, который начался слишком рано? Или изначально был не для них… Переглянувшись и оправив на плечах тяжелые шубы, они продолжили свой путь.

Музыка не слышала поступи поднимающихся гостей. Акцент на неизбежность, глухие удары барабанов — еще десяток ступеней, и уже бьющих в такт подстроившимся под музыку шагам.

Трое

не ведали, ради кого и ради чего их попросил быть во дворце лично князь Трубецкой — известный миротворец и переговорщик старого поколения. Но музыка обещала им драму, она была пропитана ею — и это было до невозможности странно. Они не были просителями этим вечером — ни князь Юсупов, ни его казначей Елизар Сергеевич, той же фамилии, ни мрачный Амир — названный брат князя и глава боевого крыла. Их просили быть, уговаривали мягким застенчивым голосом, свойственным человеку в возрасте — Трубецкой прекрасно знал цену чужому времени и беспокойству, но никогда не обещал ничего взамен — да, время будет потрачено, а беспокойство бесспорно возрастет. Однако дворец Трубецких на Покровке по-прежнему являлся местом, где встречались злейшие враги и приходили к единому решению. В мире должен быть способ, чтобы разговаривали даже такие люди, и мир нуждался в таких посредниках — поэтому Трубецким редко отказывали. Никогда не угадаешь, когда придет твой черед уговаривать князя организовать встречу — в формате, когда собеседник до последнего момента не будет знать, кто пригласил его на разговор, а значит не найдет формального повода для отказа.

Впрочем, положение Юсуповых в стране до последнего времени было настолько крепким и уверенным, что они сами подменяли Трубецких в иных щепетильных вопросах, возвышаясь арбитрами над равными. Положение не изменилось, только руки теперь по локоть в крови — вид, недостойный беспристрастного судьи…

Империю совсем недавно отлихорадило смутой — однодневной, стремительной, будто сердечный удар, со столь же тяжелыми последствиями для здоровья государства. И только своевременное вмешательство хирургов — высших боевых рангов — позволило стране и дальше дышать морозным воздухом декабря. Многие потом назовут этих хирургов палачами — украдкой, меж собой, затаив боль и ярость за покорностью и смирением. Слишком многие.

Погибли сотни благородных; обращена в руины существенная часть столицы вместе с Кремлем, и кто-то активно шептался, будто бы сам император чуть не отправился на тот свет. А значит, должны были погибнуть еще сотни тысяч: на горизонте следующего дня, в цветах темно-красного зимнего рассвета явственно проявлялся силуэт карательного похода — под единым знаменем Его Величества, огнем и мечом пройтись по княжествам и городам отступников. Но удержались — чудом.

Замирить такое, не сбросив страну в бездну гражданской войны — воистину тяжелая задача. У императора, не иначе высшим провидением, получилось — разом помиловав всех оступившихся, он на некоторое время заморозил конфликт, а затем прозрачно намекнул, что за мятеж возьмет золотом. Словом, единого похода, которого боялись заговорщики и против которого могли объединиться, не случилось. А золото… Разве оно понадобилось бы мертвецам?

Но золото, что ушло в карманы императора, не имело никакого отношения к семьям тех, чьи родичи умерли, защищая Кремль или пытаясь к нему прорваться. Кровная месть — не подвластна имперским рестриктам; взять плату за кровь — древнейшая привилегия, встать против которой не смеет и государь. Если бы не было столетий общего прошлого за плечами, страна все равно свалилась бы в княжескую междоусобицу — не целиком, так частями. Вернее, если бы не новый Первый советник Его Величества, который буквально заставлял кипевших от горя и ненависти князей вспоминать это общее прошлое, если они рассчитывают на личное будущее — не важно, из числа победителей или проигравших те были. Он как-то находил аргументы — достаточно веские, чтобы отложить планы на чужие жизни, но даже ему было не под силу избыть их ненависть. Мстить же можно по-разному: не задавить петлей, так задушить экономически. И вот тогда люди желали говорить с врагами — а если в ответ не выражали такого желания, шли к Трубецким.

Видимо, кто-то из числа кровников Юсуповых пригласил их, чтобы молить о пощаде. И трое пришли, чтобы им отказать. Только музыка — лишь она не вязалась с этими размышлениями. Оплакивающая, обреченная — ей бы начаться, когда Юсуповы развернутся и уйдут…

Утонул в отзвуках живого оркестра перезвон настенных часов, отмеряя двенадцатый час дня. В высоком бело-синем зале не заметили этого, как и появившихся на пороге гостей — все внимание других троих мужчин, занимавших стол для переговоров, было приковано к движениям шести музыкантов в дальнем от входа углу. В плотных белых повязках на глазах, отчаянно прижимающие к себе инструмент и столь же истово извлекающие из него звуки, те видеть и вовсе ничего не могли. Развернутые чуть в разные стороны, они и коллег-то могли только слышать.

Князь Юсупов повел глазами в сторону и заметил хозяина дворца самолично — князь Трубецкой стоял подле стены у входа, привалившись на нее сложенными за спиной ладонями. Невысокого роста, со старомодными бакенбардами и в темно-синем сюртуке с алой лентой и медалями за гражданскую службу, он тоже смотрел на оркестр, но взгляд его то и дело перебегал на гостей за столом. И отчего-то был там страх.

Стихли последние аккорды, возвращая спокойствие в натопленный гостевой зал. Вновь появились негромкие звуки — скрип посуды, перемещающейся по столу, и столового серебра по эмали — за столом вовсю ужинали, не дожидаясь гостей. «В себе ли они, лишая себя шанса вместе преломить хлеб за общим столом? Безумцы!.. Или просто нерусские?» — кольнула догадка князя, стоило присмотреться к холеным лицам господ в деловых костюмах. Припудренные, по-лошадиному вытянутые лица, зачес напомаженных волос набок; запонки на манжетах сорочек с незнакомыми гербами, тяжелые перстни на руках с десятком мелких камней каждый, когда в империи предпочтут хотя бы один, но большой. И эта наглость, когда к гостям сидят спиной.

К Трубецким на поклон часто приходили иностранцы, в этом нет большой новости. Но, пожалуй, именно эта беседа выйдет очень короткой.

Легонько скрежетнули перстни на руках Юсупова, привлекая внимание — Трубецкой встрепенулся и растерянно оглянулся сначала на гостей, а затем на часы. Смущение, тронувшее лицо старого царедворца, было в высшей мере забавным — но князь Юсупов и малейшим движением этого не показал. Наоборот, улыбнулся располагающе и сделал пару шагов навстречу — как и должно быть по отношению к тому, кто когда-то совсем маленьким держал тебя на коленях и отчаянно рвался в крестные отцы. Свита замерла позади.

— Ваше сиятельство, — с легким поклоном коснулся он суховатой морщинистой руки и даже не пытался вслушиваться в извиняющееся лопотание старика. — Не стоит винить себя. Это все очарование музыки.

— Да, музыка, — чуть сконфуженно улыбнулся князь Трубецкой и вновь посмотрел в угол зала.

Словно уловив внимание, зазвучали неловкие удары по струнным от музыкантов, что по-прежнему не снимали своих повязок и готовились к новой композиции.

Юсупов же оглядел зал с явно сквозящим неудовольствием.

— Из уважения к вам, князь, я желал бы узнать причину, по которой вы меня пригласили, а затем уйти.

— Пусть о причинах вам расскажут данные господа, — Трубецкой отвел взгляд, чуть сгорбился и указал на стол. — Прошу, ваше сиятельство, — поднял он на Юсупова полный мольбы взгляд. — Мне, право, стыдно за них и их манеры…

А затем и вовсе прихватил рукав шубы гостя, будто боясь, что Юсупов отвернется и уйдет.

— Откуда они? — Замешкался тот, разглядывая Трубецкого.

— Пройдемте за стол, — тяжело сглотнув, хозяин дворца одернул руки от шубы гостя и изобразил радушный жест в центр зала.