Н. Г. Чернышевский. Книга первая
Шрифт:
"Николай Александрович, — говорит он, — был сын городского священника, пользовавшегося почетом у епархиального начальства. Чтобы могли понять это люди, незнакомые с семинарским бытом, скажу о своих отношениях с товарищами. Мой отец был также священник губернского города в богатом (!) приходе (доходы моего отца от службы простирались до 1.500 р. ассигнациями, и мы жили безбедно). Все товарищи были мне приятели; человек десять из них были со мной задушевные друзья. Сколько раз мяли мы бока друг другу в шуточной борьбе, — счета нет; словом сказать, в классе и "бурсе" (куда я ходил чуть не каждый день для дружеской беседы) со мной церемонились товарищи также мало, как и со всяким другим. Но в гости ко мне ходили только двое или трое из товарищей, и то изредка; и надобно сказать, что они вовсе не были из числа ближайших моих друзей: они были не больше как приятели; но они не совестились посещать меня в моем семействе, потому что у них была приличная одежда и обувь. Ничто не может сравниться с бедностью массы семинаристов. Помню, что в мое время из 600 человек в семинарии только у одного была волчья шуба, — и эта необычайная шуба представлялась чем-то даже не совсем приличным ученику семинарии, вроде того, как если бы мужик надел брильянтовый перстень. Помню, как покойный Миша Левицкий, не имевший другого костюма, кроме синего зипуна зимой и желтого нанкового халата летом, — помню, как этот первый мой друг не решался навестить меня, когда я недели три не выходил из дому, будучи болен лихорадкой: а между тем мы с Левицким
87
Полн. собр. сочин. Н. Г. Чернышевского, т. IX, стр. 10.
Детская и отроческая жизнь Николая Гавриловича сложилась так, что он мог беспрепятственно наблюдать окружавшую его весьма некрасивую действительность, и в то же время имел счастливую возможность не запачкаться в ее грязи. Это не всем выпадает на долю.
Третьим счастливым обстоятельством этого периода его жизни было то, что отец его, человек весьма образованный, — подготовил его прямо в семинарию и тем позволил ему миновать "духовное училище". в котором дети за малейший проступок подвергались, по тогдашнему обычаю, "физическому воздействию" со стороны почтенных педагогов. В семинарию он поступил 1 сентября 1844 года, в класс риторики. Здесь его занятия вообще пошли очень успешно. Но особенные успехи обнаружил он, по-видимому, в сочинениях на темы: "должно обуздывать страсти"; "праведник, яко гора Сион, не подвигнется во веки"; "бог всех нас влечет к спасению" и т. п. Будущий критик и публицист "Современника" развивал эти назидательные темы к полному удовольствию своего учителя словесности. "Можно питать надежду, — находил этот последний, — что автор со временем будет мастер хороший своего дела" [88] .
88
Евг. Ляцкий, назв. статья: "Совр. Мир", июнь, 1908 г., стр. 38.
С переходом в класс философии темы, над которыми упражнялся молодой "автор", становятся еще более глубокомысленными. Наш молодой семинарист пишет рассуждение, в котором доказывается, что "начало премудрости — страх господень"; он пишет также "о начале и значении ветхозаветных приношений", "о сущности мира", "о постепенном превращении Первозданного существа в явления", "о пространстве мира" и т. д. Но интереснее всего, что Николаю Гавриловичу уже в этих своих упражнениях пришлось столкнуться с вопросом, который обратил на себя его серьезное внимание в зрелые годы и которому посвящена одна из статей, написанных им уже по возвращении из Сибири ("Характер человеческого знания", о ней речь будет ниже): с вопросом о том, "обманывают ли нас чувственные органы?". Вот что читаем мы об этом у г. Евг. Ляцкого:
"Чернышевский возражал Эккартсгаузену, утверждавшему невозможность определить соответствия наших представлений о предметах самим предметам. Доказательства Эккартсгаузена Чернышевский считал неубедительными. Если у нас нет доказательств a posteriori, опытных, по свойству самого предмета исследования, то можно воспользоваться доказательствами a priori. Для какой же цели в таком случае даны нам чувства, если они только обманывают нас, следовательно, не помогают, а вредят нам, повергая нас в заблуждения? "А кто же был в таком случае виновником обмана, в который повергали бы нас чувства? Без сомнения, Тот, Кто нам дал их. Но чтобы Бог был виновником лжи и причиной обмана, это решительно невозможно. А если невозможно то, чтобы Бог был виновником лжи, то мы должны согласиться, что Он не дал нам чувственных органов, устроенных так, чтобы они нас обманывали". Учитель оценил сочинение отметкой: "Очень хорошо". Очевидно, ответ на вопрос совершенно удовлетворял требованиям учителя, излишние же умствования не допускались" [89] .
89
Там же, стр. 40–41.
Впоследствии Н. Г. Чернышевский решал этот вопрос, конечно, с помощью других соображений. Но окончательный вывод остался у него, в последнем счете, тот же: он всегда очень пренебрежительно относился к теориям, проповедовавшим непознаваемость внешнего мира.
Однако он не долго радовал семинарское начальство своими успехами в науках. В конце декабря 1845 года он подал прошение об увольнении, а в мае следующего он уже ехал "на долгих" в Петербург для поступления в университет. Сделано было это с полного согласия родителей, у которых на этот счет были свои житейские основания [90] . Что же касается самого Н. Г. Чернышевского, то у нас есть лишь некоторые косвенные указания на причины, побудившие его к отказу от духовной карьеры. Впрочем, указания эти довольно ясны. Он сам писал о себе: "Петр Никифорович Каракозов, священник церкви при Александровской больнице, первый пожелал мне именно того, желанием чего исполнена вся душа моя: говоря о поездке близкой моей в Петербург, он сказал: "Дай Бог нам с вами свидеться, приезжайте к нам оттуда профессором, великим мужем, а мы уже в то время поседеем". К этому он прибавлял: "Как душа моя вдруг тронулась этим! Как приятно видеть человека, который хотя и нечаянно, без намерения, может быть, но все-таки скажет то, что ты сам думаешь, пожелает тебе того, чего ты жаждешь и чего почти никто не пожелает ни себе, ни тебе, особенно в таких летах, как я, и положении" [91] . Встретившись по пути в Петербург с дьяконом М. С. Протасовым, который сказал ему: "Желаю вам, чтобы вы были полезны для просвещения и России", будущий студент опять записывает: "Мне теперь обязанность: быть им с Петром Никифоровичем вечно благодарным за их желание: верно, эти люди могут понять, чт'o такое значит стремление к славе и служба человечеству. Маменька сказала: это уже слишком много, довольно если и для отца и матери; нет, этого еще весьма мало скажут о нем; надобно именно быть полезным и для всего отечества. Я вечно должен их помнить" [92] . К этому можно прибавить, что уже в одном из своих семинарских сочинений Чернышевский высказался, как горячий сторонник "просвещения". Сочинение это было написано на ту тему, что образование человечества зависит от образования молодого поколения. По словам г. Евг. Ляцкого, цитирующего это отроческое сочинение, "Чернышевский ясно и последовательно установил связь между задачами, лежащими на молодом поколении, и тем богатством знания культуры, которое это поколение получает от прошлого" [93] . Он говорил там, что "знание это — неиссякаемый рудник, который доставляет владетелям своим тем большее сокровище, чем глубже будет разработан". Но особенно интересно окончание этого сочинения, в котором юный автор призывал к неутомимой деятельности в области знания. "Подумаем только! — восклицал он, — ход образования целого человечества зависит от нашей деятельности" [94] .
90
Там же, стр. 44–45.
91
Там же, стр. 46–47.
92
Там же, стр. 47.
93
Там же, стр. 40.
94
Там же, та же страница.
В августе 1846 года он был принят в число студентов петербургского университета. О годах его студенчества мы знаем мало. Кажется, нельзя сомневаться в том, что, как говорит г. К. Федоров: "В течение университетского курса Николай Гаврилович занимался древними языками, словесностью, славянскими наречиями, слушал лекции известного философа и археолога Изм. Ив. Срезневского, и под его руководством составил словарь к Ипатьевской [95] летописи. Словарь этот был напечатан в "Прибавлениях к "Известиям II отд. Акад. Наук" в 1853 году [96] . Но все это слишком неопределенно. Мы не знаем, например, когда, именно, начались первые литературные опыты Чернышевского. Первый том Полного собрания его сочинений начинается двумя библиографическими заметками (о книгах А. Гильфердинга и Нейкирха), напечатанными в 7-й книжке "Отечественных Записок" за 1853 год. Отсюда можно заключить, что к половине названного года относится начало его литературной деятельности. Но в том же томе, в пространной библиографической заметке о "Справочном Энциклопедическом Словаре" Старчевского мы читаем: "При выходе в свет первого тома этого Словаря, мы представили ("Отеч. Зап." 1847 года, № 8) подробный разбор его, доказывавший, что предприятия подобного рода, для того, чтобы на самом деле принести пользу публике, должны быть составляемы по строго обдуманному плану и выполняемы с большой аккуратностью, и что ни тому, ни другому условию Справочный Словарь не удовлетворяет. Публика, сколько можем судить, была совершенно согласна с нами" [97] . Что же это значит?
95
Тут у г. Федорова опечатка: вместо "Ипатьевской" стоит "Игнатъевской". Теперь словарь этот перепечатан во 2-й части X тома полного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского.
96
К. Федоров. "Н. Г. Чернышевский", Асхабад 1904, стр. 11.
97
Полн. собр. сочинений Н. Г. Чернышевского, т. I, стр. 14.
На этот счет можно сделать два предположения, и мы рассмотрим каждое из них в отдельности.
Во-первых, можно предположить, — и это предположение, конечно, прежде всего приходит в голову, — что литературная деятельность Н. Г. Чернышевского началась уже в 1847 году (если не ранее) и что, следовательно, только по недосмотру издателя Полного собрания его сочинений заметка о первом томе названного словаря не вошла в это собрание. В таком предположении нет ничего невероятного: в 1847 году Чернышевский имел 19 лет, т. е. был в таком возрасте, когда вполне возможно написать дельную библиографическую заметку. Приняв это предположение, мы неизбежно сталкиваемся с двумя вопросами. Была ли указанная заметка, в самом деле, первым появившимся в печати произведением нашего автора? И неужели он, напечатав ее в 1847 г., не печатал ничего вплоть до июля 1853 года, когда появились, как мы знаем, в том же журнале его заметки о книгах Гильфердинга и Нейкирха? Мы не можем решить ни одного из этих вопросов; их могли бы решить, вероятно, только М. Н. Чернышевский или г. Евг. Ляцкий [98] .
98
Находясь под следствием, Чернышевский показывал, что он уже в июле или августе 1846 г. отнес в редакцию "Отеч. Записок" перевод одного фельетона "Journal des D'ebats", а в конце 1847 года или начале 1848 г. вручил Некрасову для напечатания в "Современнике" повесть (содержанием которой были несчастия сироты-девушки, воспитывавшейся в институте и потом попавшей в дурные руки). Повесть эта не была напечатана (М. К. Лемке, "Дело Н. Г. Чернышевского". — "Былое", 1906 г., № 4, стр. 161). Вот пока все, что мы знаем. Но эти немногие данные как будто свидетельствуют о том, что других литературных сношений у Чернышевского не было в ту пору ни с Краевским (т. е. с "Отеч. Записками"), ни с Некрасовым (т. е. с "Современником"), иначе он упомянул бы о них, а между тем он в своем показании говорит лишь о том, как он увиделся с названными лицами снова только в 1853 году.
Второе, допустимое здесь, предположение состоит в том, что заметка о "Справочном Энциклопедическом Словаре", напечатанная в i томесочинений Н.Г. Чернышевского, принадлежит не ему, а какому-нибудь другому сотруднику "Отечественных Записок", которому в таком случае принадлежала бы, разумеется, и появившаяся в 1847 году рецензия о первом томе того же словаря. В таком предположении тоже нет ничего невероятного. Рецензии, печатавшиеся тогда в "Отеч. Записках", не подписывались. Правда, о принадлежности данной статьи тому или другому автору можно судить не только по его подписи. На мысль о такой принадлежности, обыкновенно, наводит также ее содержание и язык. Но, руководствуясь этими последними признаками, мы находим второе предположение более вероятным, нежели первое.
Мы понимаем, что трудно судить об языке начинающего писателя, каким был бы Чернышевский в 1847 году: начинающие авторы пишут языком еще не установившимся и потому не характерным для них. Но язык рецензии, напечатанной в 1847 г., кажется нам вполне установившимся. Само по себе и это не могло бы иметь решающего значения: прочитав первые печатные произведения Добролюбова, вряд ли кто скажет, что они написаны новичком в литературе. Но дело в том, что Чернышевский, еще в бытность свою на IV университетском курсе, писал языком гораздо менее установившимся, нежели тот, каким написана интересующая нас рецензия. В этом легко убедиться, прочитав его статью о "Бригадире Фон-Визина", впервые напечатанную во 2-й части X тома его сочинений, но — как это видно из предпосланного ей примечания издателя — относящуюся, именно, ко времени пребывания Чернышевского на IV курсе. Язык этой статьи есть, несомненно, язык писателя, гораздо менее "набившего себе руку", нежели тот, который написал заметку о I томе "Справочного Энциклопедического Словаря".
То же приходится сказать и о содержании этой последней: оно обнаруживает в авторе такую законченность миросозерцания и такое богатство сведений, каких мы не видим в статье о "Бригадире". Между тем, статья эта написана Н. Г. Чернышевским, когда он был на IV курсе, а рецензия 1847 года, если бы она принадлежала ему, была бы написана или в конце первого курса, или сейчас же по переходе на второй. Поэтому мы думаем, что издатель его сочинений ошибся, приписан ему заметку, занимающую стр. 14–25 первого тома.