На аптекарском острове
Шрифт:
— В Ботаническом саду, — сказал я.
— В Ботаническом? Здорово! Ни разу не был. Бананы там есть?
— Не видел.
— Ух как я бананы люблю! Могу тонну сразу съесть. А баобаб?
— Что баобаб?
— Растет? У меня дядя в Африке был — такие, говорит, баобабы видел! Из них, кажется, резину делают. Или нет, резину из каучукового дерева. А из баобабов — джонки. Или эти, пироги, что ли. А зачем ты в Ботанический пошел?
— Да так, — сказал я. — Прогуляться.
Мне хотелось рассказать Клочику и о встрече со стариком, и об азалиях, и о писателе Достоевском; сказать, что красота спасет мир. Но я чувствовал, что у меня не получится, что выйдет скучно и неинтересно и Клочик не поймет.
— Ладно, — сказал Клочик, — пошли на Неву. Там все скажу.
— Тайну, что ли?
— Ну.
— А зачем на Неву?
— Не торчать же под твоими окнами. А в садике грязь по колено. Весна опять.
Нева почти совсем освободилась ото льда. Но в залив еще плыли потемневшие, черные льдины, а с воды тянуло свежим весенним холодом. Бронзовый адмирал Крузенштерн, опустив голову, строго посматривал на нас со своего гранитного постамента. Сырой балтийский ветер дул ему в спину, и Иван Федорович, поеживаясь, скрестил на груди руки.
— Выкладывай, — сказал я, присев на гранитный парапет.
Клочик расстегнул молнию на куртке, вынул из кармана какую-то фотографию.
— Вот, — сказал он.
Фотография была темная и мутная. Можно было только разглядеть, что на ней изображен человек не то с портфелем, не то с сумкой.
— Я всегда говорил, что ты не умеешь фотографировать, — сказал я. — И тайны тут никакой нет.
— Она, — сказал Клочик.
— Кто «она»? — не понял я.
— Гречанка.
— Ворожева, что ли?
— Угу.
— Ну и что?
— И то. — Клочик посмотрел на адмирала, словно спрашивая, говорить дальше или нет.
— Да что ты резину-то тянешь, баобаб! — закипятился я. — Начал говорить, так говори.
— Я — это… Мне кажется… В общем, она мне нравится.
— Влюбился, что ли? Так бы и говорил.
Клочик даже вздрогнул от моих слов и снова посмотрел на бронзового флотоводца, будто испугавшись, что тот может услышать.
Ленка Ворожева училась в нашем классе всего третий месяц. До этого она вместе с родителями два года жила в Греции, где ее отец строил плотину. Там во время рытья котлована Ленка нашла какой-то древнегреческий горшок. Горшок оказался очень ценным, и про Ленку даже напечатали в греческой газете, поместив ее фотографию с горшком в руках. А потом заметку перепечатали в газете «Пионер Востока». Только вместо Ворожева написали Коржикова. Ошиблись, наверное, когда с греческого переводили. Но заметка была. Факт.
Вот в эту знаменитость и влюбился мой Клочик. Я уж было хотел пошутить и сказать что-нибудь остроумное, например любовь зла, полюбишь и козла, но, взглянув на Клочика, сказал:
— Знаешь, если честно, она мне тоже нравится.
— Тебе?! — Клочик даже подпрыгнул. — Вот здорово! Бывают же в жизни совпадения!
Казалось, он даже обрадовался моим словам, и меня это, по правде сказать, удивило. Как-никак, но я вроде бы становился его соперником. Но такой уж Клочик человек. У него все шиворот-навыворот. Однажды у нас в школе выступал математик-феномен. Он запросто в уме перемножал четырехзначные числа, с ходу запоминал тридцать быстро произнесенных цифр и шутя извлекал кубические корни. Еще он мог моментально прочесть любое слово или даже предложение наоборот. Скажете вы, к примеру: «Как ныне сбирается вещий Олег». А феномен тут же: «гело йищев ястеарибс енын как». Мы все разинув рты сидели. Только Клочик толкал всех в бока, мешая удивляться, и шептал: «Вы только посмотрите, какие у него уши! Ну точно как морские раковины. И такие же розовые!». Потом, когда кто-нибудь вспоминал про феномена, Клочик тут же говорил: «Да, уши у него потрясающие, ничего не скажешь».
Я спрыгнул с парапета и, посмотрев на проходивший буксир, сказал:
— А знаешь, зачем я в Ботанический ходил? Субтропики хотел посмотреть. А то Ленка все время твердит: «До чего же у вас холодно и сыро. И почему Ленинград не субтропики. Как в Греции». Схожу, думаю, узнаю, что за субтропики такие.
— Правильно сделал, — сказал Клочик. — Я тоже схожу. Жаль, конечно, что бананы там не растут. А теперь скажи мне: как ты относишься к трубе?
— К трубе? К какой еще трубе?
— Не к печной же. К музыкальной, конечно.
— Положительно отношусь. А что?
— Понимаешь, раз ты говоришь, что я влюбился…
— Как это я?! Это ты говоришь, что ты влюбился.
— Ну, неважно. Так вот. Раз такая история, завтра идем записываться в духовой оркестр. Надо научиться играть на трубе. У нас в Доме пионеров такой кружок есть, я узнавал.
— Оригинально мыслишь, — сказал я. — А почему бы не переплыть Атлантический океан в корыте? Или, еще лучше, вскарабкаться на Казбек на ходулях?
— Потом будешь острить, — сказал Клочик. — Ты просто не понимаешь, что такое музыка. Это ж колоссальная вещь! Другой раз смотришь какое-нибудь кино. И вдруг как музыка трагическая заиграет, так сразу тебе ясно, что дело дрянь, убьют кого-нибудь. Или там вулкан начнет извергаться. А то и наоборот — заиграла веселая музыка, значит, конец хороший, все живы-здоровы. И все понимаешь, сказано без слов, одними звуками!
— Ну и что?
— Как что?! Раз у человека чувство, он должен играть на трубе! Неужели не ясно? Во Франции в старину даже люди такие были — трубадуры. Они ездили на лошадях и серенады на трубах играли. А духовой оркестр — это ж сила! Только представь…
Клочик взмахнул руками, и в ту же секунду гулко бухнул барабан, со звоном разлетелась тарелочная медь и, расколов сырую тишину набережной, грянули бравые звуки марша. Мы с изумлением повернули головы. Из ворот морского училища, печатая шаг, четкими рядами выходил военный оркестр. Яркие серебряные трубы горели на фоне черных бушлатов. Вслед за оркестром шли плотные шеренги курсантов.
Я посмотрел на обалдевшего от удивления Клочика, засмеялся и, хлопнув его по плечу, сказал:
— Ну, трубадур, ты даешь! Ладно уж, сходим завтра в этот твой духовой кружок. Раз у человека чувство, он должен играть на трубе.