На бензоколонке только девушки
Шрифт:
Пуласки, Висконсин
Дорогой Виник-Краник,
Встала сегодня не с той ноги, бурчу как не знаю что. Весь день супилась, пока не поняла, в чем дело. Забыла поблагодарить дядьку наверху за то, что родилась в старых добрых США, за мамулю с папулей, за сестриц и особенно за тебя, Винк, великолепнейшего парня из всех, кого я знаю, – и моего собственного брата. Хорошенько себя отчитав, почувствовала, что дело идет на лад. Вапще же, друган, тут все статус-кво. С этим чертовым пайком бензина люди на станции едва появляются, один-двое в день, не больше, да и тратят понемногу. Приехал тут на днях пацан, осилил купить на никель, но Энджи твоя от широты души налила ему побольше.
Энджи ничего, держится, Винк, но ты пиши ей, когда
Лондон, Англия
25 декабря 1942 года
Здорово, банда,
С Рождеством вас – аж из самой Англии. Странно это, конечно, – быть в Рождество не дома. Столько всплывает воспоминаний, особенно сегодня. Я, конечно, кое-что понял за эти месяцы. Все ребята сегодня помалкивали, даже я, трепло. Нам включили прямую рождественскую трансляцию из Штатов, и здорово было послушать их голоса, особенно Фрэнсес Лэнгфорд [45] . А под конец, когда она спела «К Рождеству домой вернусь», многим пришлось выметаться из зала пулей, даже я. Британцы к нам относятся что надо. Прошлым вечером каждая семья позвала к себе по двое-трое из наших на рождественский вечер. Мне достались не католики, но отец семейства отвез меня и Крачека в соседний город на мессу, дождался окончания и доставил обратно в часть. Тут и впрямь навалом милых людей, но все равно не как дома. Верю, когда мы тут со всем разберемся, вернусь на следующий год и уж по-настоящему отмечу с вами Рождество.
45
Джулия Фрэнсес Лэнгфорд (1913–2005) – американская артистка и певица, памятный голос американского радио времен Второй мировой войны.
Конец эпохи
1943 год
«Филлипс-66 Винка» стала не единственной станцией, по которой тяжко ударило нормирование бензина и резины. Люди теперь водили машины куда меньше, и автозаправки по всей стране закрывались одна за другой, каждый день. Сестры протянули дольше многих, но наконец и папуля с Фрици пришли к тому же выводу. С их выручками дороже выходило держать автозаправку открытой, а потому они решили к концу недели закрыться. В последний день работы станции шел снег. Погода снаружи – холодная, серая – более-менее совпадала с их внутренней. Сестры с грустью протирали стойки и снимали со стен фотографии. Софи упаковала все старые карты и открытки и унесла их в дом. Папуля говорил, что это все временно. Он был уверен, что после войны они сразу откроются и все вернется в свою колею. Но сестры сомневались, может ли все быть как прежде.
Содержать девичью автозаправку – тяжкий труд, но вот он завершился, и они осознали, как сильно им всего этого будет не хватать. Хоть и ненадолго, но они прославились из-за Фрици, а теперь всему конец.
Примерно к пяти они все доделали, снаружи стемнело. Девчонки отправились домой, а Фрици обошла здание, заперла все двери и в последний раз выключила свет. Дома сдала папуле ключи, а Гертруд сказала вслух то, о чем все думали про себя: – Ох, Фрици, интересно, случится ли нам еще такая потеха…
Надо ей или не стоит?
Пойнт-Клиэр, Алабама
Сьюки чувствовала, что с начала ее встреч с психиатром наметился некоторый прогресс. Наконец у нее стало получаться быть рядом с Ленор и не реагировать так сильно (например, она больше не желала ее удавить), но все равно видеть Ленор в новом свете – не как мать, а как совершенно чужого человека – было очень странно, и Сьюки терялась, как ей себя вести.
Время от времени она раздумывала, не сказать ли Ленор, что знает о своем удочерении. А если сказать, что из этого выйдет хорошего? Женщине восемьдесят восемь лет, и она явно не хотела, чтобы Сьюки узнала. И так старалась от нее это скрыть, а потому, если ей все выложить, она только расстроится. Да и вряд ли удастся теперь что-то исправить. Ущерб уже нанесен. Сьюки по-прежнему обижалась и злилась, но в то же время уже была Ленор благодарна. Если не считать попыток Ленор запихнуть ее куда ни попадя, семья у Сьюки была чудесная. Лучших отца и брата не пожелаешь. Она выросла в милом доме, и отказу ей точно ни в чем не было. И не удочери они ее, кто знает, чем бы дело кончилось? Какая-нибудь техасская семья взяла бы ее, выросла бы Сьюки на ранчо, и вот это прямо катастрофа. Она панически боялась лошадей. Или же вообще никто бы ее не удочерил, она осталась бы в приюте до совершеннолетия, а потом ее оттуда вытолкали бы на все четыре стороны. И, не вырасти она там, где довелось, – никогда бы не встретила Эрла Пула-мл. Была бы совершенно другим человеком, за совершенно другим супругом замужем и с совершенно другими детьми, – а то и вообще не замужем. Как подумаешь, насколько случайно все в ее жизни, так недолго и спятить.
Если б ее настоящая мать не оставила ее, она, может, выросла бы в Висконсине, говорила бы по-польски или, во всяком случае, с выговором янки. Может, даже играла бы на аккордеоне или, кто знает, стала бы монахиней. И, будь она тем, другим человеком, прошла б мимо себя теперешней по улице и, вероятно, не узнала бы себя. Сьюки предположила, что выглядела бы снаружи так же, но внутри была бы кем-то полностью иным. Была бы собой, но – абсолютно иной версией. Может, была бы, конечно, не такой нервной, – а может, и такой же. Вдруг ее нервы – совсем не из-за Ленор. Как тут понять, какая часть ее личности происходит от ДНК, а какая – результат воспитания. Она всегда считала, что рост и нос у нее от отца, а симмонзовская ступня – от Ленор, а теперь поди пойми, что откуда?
О боже. Только она собралась расслабиться и насладиться жизнью, как на тебе. Расслабишься тут, пожалуй, если в голове сплошные вопросы, круглосуточно.
Шли дни, а она все больше размышляла о своей настоящей матери. Как-то вечером после ужина она сказала Эрлу:
– Интересно, как она выглядела?
– Кто?
– Эта дама. Фрици. Моя настоящая мать. Интересно, она была рыжая?
– Не знаю, милая, но, я уверен, можно это выяснить.
– Ой, да поздно уже, наверное. Мне шестьдесят, а ей, значит, не меньше восьмидесяти с чем-то. Уже померла, вероятно.
– А может, и нет, милая. Чего бы не попробовать выяснить. А если она еще жива, я уверен, она будет рада с тобой познакомиться. Ты поразмысли.
Сьюки поразмыслила минутку.
– Ох, я не знаю, Эрл. Даже если она еще жива, с чего ей было отказываться от ребенка.
Эрл пожал плечами:
– Не знаю, милая, но уверен, у нее были очень веские причины. Мы же не в курсе всех обстоятельств.
– Не знаем, ты прав. И все-таки, думаю, я бы побоялась с ней встречаться.
– Что ж, просто по телефону поговорите.
– Верно. А что я ей скажу? «О, здрасьте, это ваша дочь, от которой вы отказались шестьдесят лет назад, просто звоню отметиться»? Или: «Здрасьте, угадайте, кто это»?
– Нет, любовь моя, просто скажи как есть. Что ты недавно все выяснила и хотела бы установить связь. Это тебе по силам, верно?
– Да, думаю, но вдруг с ней из-за этого инфаркт приключится? И вот еще что надо помнить: меня она никогда не пыталась искать. Прошло столько лет, она, наверное, и забыла уже, что я у нее родилась.
– Ну ты все равно подумай. Я бы на твоем месте хотя бы попытался ее найти.
В ту ночь, лежа в постели, она и впрямь задумалась. И ей пришло в голову, что даже если та женщина еще жива, она, возможно, не пожелает слышать Сьюки. Могла же выйти замуж, обзавестись семьей и не хотела ничего знать о дочери. Эта женщина – католичка, и потому у Сьюки уже могло где-то быть семь или восемь сводных братьев и сестер, если не больше! О боже… А если она и впрямь найдет свою мать, и вся ее родня захочет с ней повидаться, и та семья целиком, с детьми и внучатами, нагрянет в Пойнт-Клиэр? Вдруг у нее сотни польских родственников по всей стране и они свалятся ей на голову? Где она их разместит? Такое шило в мешке не утаишь. Если все эти поляки нагрянут в город разом, Ленор об этом узнает через пять минут. Ну уж нет, лучше пусть будет как есть. Кто знает, какое осиное гнездо можно разворошить?