На берегах Дуная

Маркин Илья Иванович

— Неважно, что полковник. Для меня он навсегда останется капитаном.

* * *

В кабинет полковника Аксенова быстро вошел полковник Бахарев и с ходу заговорил возмущенно и гневно:

— Вот полюбуйся на очередной трюк талмудистов наших, на зажимщиков всего нового и смелого…

— Подожди горячиться, присядь, — пытался успокоить его Аксенов.

Но Бахарев продолжал выкрикивать яростно и ожесточенно:

— И как можно терпеть такое? Я тебя спрашиваю, как секретаря партийной организации нашей кафедры, сколько можно мириться с начетчиками, зажимщиками, цитатчиками…

— Ну, еще раз прошу тебя, — настойчивее повторил Аксенов, — закури, если хочешь, воды выпей…

Бахарев

сел напротив Аксенова, закурил и уже спокойно продолжал:

— Я подготовил лекцию для слушателей первого курса. Два месяца сидел над ней, все архивы перерыл, иностранную литературу поднял, иностранные журналы за последние шесть лет просмотрел. И написал. Потом дал другим прочитать. Учел все замечания. Переработал, отпечатал и доложил начальнику кафедры. Он две недели держал у себя, а потом вернул, и вот она, смотри…

Бахарев бросил на стол рукопись.

— Ты посмотри: ни одного существенного замечания, а только без конца одно и то же: «Это не по уставу», «Этого в уставе нет», «Откуда вы это взяли?» Что это такое? Неужели не ясно, что многие уставы и наставления устарели? Неужели он до сих пор не уяснил, что нельзя придерживаться устава, как слепой стены? Жизнь-то, жизнь идет вперед, каждый день, каждый час, каждую минуту нарождается новое. То, что вчера было хорошо, сегодня — плохо, завтра — вредно, а через неделю — преступно! Мы должны поспевать за жизнью, опережать ее, а не плестись в хвосте. Ведь об этом же, об этом говорят нам в каждом постановлении партия и правительство. Разве это к нам, к военным, не относится? Относится, да еще как!..

Аксенов молча смотрел на взволнованное лицо Бахарева. Курс академии, а затем два года преподавательской работы сделали из него вдумчивого военного специалиста, способного не только решать практические вопросы, но и заниматься серьезной научной деятельностью, глубоко и всесторонне анализировать факты, уметь из этого анализа сделать правильные выводы и — что самое главное — все добытое научным путем незамедлительно провести в жизнь, передать слушателям, сообщить войскам. Решительность и напористость во многом помогали ему, но эти же качества часто ставили его и в трудное положение. Бахарев всем и все говорил напрямую. Но начальником у Бахарева и Аксенова был человек, не любивший прямоты и всегда стремившийся сглаживать острые углы, избегать всего, что могло принести неприятности.

— И ведь не везде это так, — продолжал Бахарев, — а только у нас. Посмотри на первой кафедре. Там ключом бьет жизнь, настоящая, творческая. Да не только на первой. А возьми четвертую, пятую. Там же приятно и радостно работать. Я сейчас начал на их занятия ходить. У них слушатель не задачки решает, а думает, творит, действует самостоятельно, а преподаватель направляет его работу, контролирует, критически анализирует его действия, помогает методически правильно думать и решать. А у нас? Начетничество! Составят методичку, распишут все по пунктам, и вот изволь слушатель — живой, грамотный, умный — думать и действовать так, как решил составитель методички. Это ж мертвечина, а не учеба. А методички кто составляет и утверждает? Люди, которые сами отстали на полвека.

Подобные мысли, правда высказываемые не так резко и горячо, Аксенов слышал и от других коммунистов, да и сам видел, что многое в делах кафедры идет совсем не так, как на других кафедрах. Он несколько раз пытался говорить с начальником кафедры, но все разговоры неизменно кончались или шуткой, или обещанием все пересмотреть, организовать работу по-новому. Аксенов во многом сомневался, не мог определить, где основное и правильное решение; и результаты своих колебаний он почувствовал впервые на последнем отчетном партийном собрании, где коммунисты резко критиковали и его работу и работу всего партийного бюро. Вернувшись в ту ночь с

собрания, он долго не мог уснуть и на вопрос обеспокоенной Насти, что с ним происходит, ответил, что он думает о предстоящих занятиях. Настя уснула, а он еще долго лежал с открытыми глазами, потом встал, поправил сползшее одеяло на кровати сына и вышел на кухню. На востоке едва заметно разгоралась заря. Легкие снежинки вихрились за окном, напоминая ему о ночах под Будапештом, о тех ночах, которые на всю жизнь врезались в его память.

— Ты во многом прав, Анатолий, — заговорил Аксенов, глядя, как Бахарев жадно глотает дым папиросы, — во многом прав, но нельзя рубить с плеча, нужно все очень хорошо обдумать.

— Ну что думать, когда все яснее ясного, — вновь загорелся Бахарев. — Ты хорошо знаешь наш план научной работы. Посмотри, какие там темы диссертаций.

— Да знаю я, знаю, — перебил его Аксенов. — Большинство уходят в глубокую древность и не берутся за решение вопросов современности.

— Совершенно точно. И я тебе больше скажу: ни одна из диссертационных тем нашей кафедры не имеет практического значения. Написал, защитил, получил процентную надбавку к зарплате, — а там хоть трава не расти. Тебе-то есть с кого пример брать. Вот тебе Настина диссертация. Это жизнь, сама жизнь, ее нужды и потребности.

— Кукушка хвалит петуха, а петух кукушку, — беззлобно засмеялся Аксенов.

— Это ты брось, — отмахнулся Бахарев. — Я серьезно говорю. У твоей жены многим есть чему поучиться. Сменный инженер, кандидат технических наук, общественница, мать двоих детей и замечательная хозяйка. Это я вижу по твоим воротничкам и пуговицам на кителе.

— А разве в твоей роте был кто-нибудь плохой? — вновь пошутил Аксенов.

— А что ж, — отпарировал Бахарев, — гордиться могу — и законно.

— Да, Анатолий, ты читал сегодняшние газеты? О Минькове — помнишь, маленький саперный лейтенант? — очерк напечатан. На Куйбышевгидрострое он. Предложил новый метод подводных работ. И этот метод его осуществил Мефодьев.

— Мефодьев? — переспросил Бахарев. — Минный дядя, сержант саперный?

— Да, да…

Оба минуту помолчали, вспоминая прошедшее.

— Видишь, как наши трудятся, — заговорил Бахарев. — И мы не можем молчать, мириться с безобразиями. Идем к генералу Алтаеву, поговорим.

— Нет, — хмуро ответил Аксенов, — генерал Алтаев болен, и очень тяжело. Вчера отправили в госпиталь, говорят, пролежит не менее полугода…

И два полковника, дружба которых зародилась и окрепла в боях на берегах Дуная, склонились над столом, раздумывая, как лучше искоренить недостатки и устранить препятствия, которые возникли на их пути.

* * *

В шестом классе мужской средней школы учительница опаздывала на урок. Ребята сначала перешептывались, затем заговорили громче, и скоро в большой комнате поднялся разноголосый шум.

Наконец учительница пришла. Ребята замерли на местах — кто на подоконнике у раскрытой форточки, кто с поднятой рукой, нацелившись и еще не успев ударить соседа, — и три десятка восхищенных, любопытствующих и удивленных взглядов обратились к учительнице.

Их Варвара Ивановна, так звали учительницу, была сегодня одета не как всегда. Тонкую, стройную фигуру ее обтягивало защитного цвета военное платье, и — что самое главное для ребят — на ее груди сверкал расходящимися в стороны лучами орден с надписью на белом круге по красной звезде «Отечественная война» и рядом с орденом бронзой отливала круглая медаль, где было написано: «За взятие Будапешта». Учительница придвинула стул поближе к столу, но садиться не спешила и стояла с опущенными руками, глядя на ребят большими, грустными, василькового цвета глазами. Красивое лицо ее было бледным и особенно бледными, почти белыми, были ее губы. Едва заметный шрам на лице покраснел.