На берегах Дуная

Маркин Илья Иванович

— Что ж греха-то таить, Дмитрий Тимофеевич. Неважная у нас в колхозе была жизнь. И самое главное, как я думаю, дело-то все в людях. Ведь каждый человек пить-есть хочет, да и приодеться нужно. А на какие средства мог приодеться колхозник, когда не то что денег — хлеба-то на трудодень маловато получали. Еле-еле концы с концами сводили.

Он остановился, всматриваясь в лицо Шелестова, желая узнать, как воспринимает тот его слова.

— У нас в последние годы о человеке, о колхознике, мало заботились. Ой, как мало, Дмитрий Тимофеевич!.. Никого из начальства не интересовало, сколько получает колхозник на трудодень и как он живет. Десятки разных уполномоченных и ревизоров из района и даже из области в колхоз приезжали. Приедет, нажмет на хлебозаготовки или мясопоставки — и назад. А нет того, чтобы зайти к колхознику, посмотреть на его жизнь, а потом взять председателя за воротник, тряхнуть как следует и не на ухо, не шопотом, а громогласно,

прямо в глаза: «Что же ты, такой-сякой, колхозников-то довел своих до такого состояния?» А ведь богатые мы, Дмитрий Тимофеевич, — разгораясь, продолжал Анашкин, — земли у нас плодородные, угодья благодатные, и люди — сами знаете, какие у нас люди! Вон какую войну вынесли и пол-Европы прошли. Наши люди горы могут свернуть, реки назад течь заставляют. И это сама жизнь подтверждает. Вот посмотрите: и году не прошло, как правительство и партия постановления о колхозах приняли, как потребовали изменить отношение к человеку, к колхознику, — и все пошло по-иному. Теперь бригадир не бегает по утрам людей на работу звать. Сами идут, и с охотой идут, с желанием. А, спрашивается, почему? Да потому, что человек знает: если он поработает, то и получит, а если получит, то жить лучше станет…

— Товарищ Анашкин, — осторожно прервал речь колхозника Шелестов, — а что еще плохо в колхозе, какие трудности и недостатки?

— Вот за этим-то я и приехал к вам, товарищ генерал. Вы простите, что я называю вас по-старому. Я и приехал к вам, как к генералу нашему. Приехал по делам колхозным, не по своим… Председателем колхоза у нас Козланюк. Прислали к нам его года четыре назад. В районе он до этого работал, на разных должностях. Ну, прислали, так работай. Работает. Хатенку мы ему дали, участочек, как положено. Семью он свою привез: жена и детишек трое. Скоро оперился наш председатель и в гору пошел. В районе его хвалят, в газетах даже писали. Ну что ж, это дело хорошее. Только стал я присматриваться, вижу: хвалить-то его хвалят, а дела в колхозе все хуже и хуже. Все планы заготовок мы выполняли исправно и почти всегда первые. А только колхозникам ничего не оставалось. А наш Козланюк все богатеет и богатеет из года в год. Дом себе выстроил пятистенный, сад развел, а в саду — пчелки. У него в прошлое лето было поболе двух десятков ульев. Посчитайте: по пудику меда с улья — и то двадцать пудов. Пару коровок завел, троечку поросят, гусей десятка три, кур. Одним словом, хозяйство что ни на есть образцовое. Дальше узнаем: построил наш председатель домик еще один, комнат на пять, в районном городе. Не так он прост, правда, хитрить умеет. Дом-то этот он на тестя записал. Но все знают, чей он в самом-то деле. Ну, народ-то и зароптал. Потребовали ревизию провести в колхозе. Меня выбрали председателем комиссии. Копнули мы — и ахнули: кругом недостача. Денег-то не хватило у него немного. Пять тысяч пятьсот двадцать три рубля. Только все эти денежки были израсходованы продуктами да товарами. Он кирпич, лес и доски покупал для колхоза, а вез себе. Так же и с воском для пчел и с кормами. Приехал тут сам секретарь райкома товарищ Верловский, приказал Козланюку немедленно уплатить деньги, которые он истратил. Через два дня деньги были внесены в колхозную кассу, и на этом все замерло. А я, понимаете, Дмитрий Тимофеевич, не могу. Вот гложет меня досада и злость. Воровал человек, жульничал, а ему все простили. Я на собрании выступил. Ну, тут подпевалы и подлипалы Козланюка и ополчились на меня. Так и скомкали все собрание. Тогда я в райком. И там секретарь райкома со мной не соглашается. «Ну, — думаю, — значит, заблудился я». Перестал я об этом деле хлопотать, а самого все сомнения гложут. Тут как раз перевыборы председателя. На собрание из райкома начальство приехало. Два дня шумели, критиковали, Козланюк самокритиковался. Дошло дело до выборов. Сам секретарь райкома предложил оставить Козланюка: опыт, дескать, большой, практика. А мы, говорит, вам агронома пришлем хорошего. Ну, народ зашумел, кто «за», кто «против». Проголосовали. Двадцать — «за» и сто семьдесят — «против». Начальство опять выступает. И опять стали голосовать. До утра сидели. Девять раз голосовали! Наконец добились. Сто — «за», двадцать — «против», остальные воздержались. И почему добились? Мужчин-то у нас мало. Большинство женщины вдовые. А Козланюк-то крутоват. Проголосуешь «против», — а вдруг выберут его? Держись тогда!.. Ни подводы в город, ни огород вспахать…

Все время, пока говорил Анашкин, Шелестов сидел молча, не сводя с него внимательного, изучающего взгляда. Когда Анашкин смолк, Шелестов поднялся, в раздумье постоял у стола и, не глядя на Анашкина, спросил:

— А вы успокоились на этом?

— Да нет, не успокоился. В бюро райкома написал. Только письмо мое пришло назад к секретарю нашей партийной организации.

— И что секретарь? — вновь присев напротив Анашкина, спросил Шелестов.

— Собрали партийное собрание. А нас всего партийцев пять человек. Козланюк, предсельсовета,

бригадир, учитель и я.

— И что собрание?

— Постановили за клевету объявить мне строгий выговор с предупреждением.

— И вы согласны?

— Эх, не во мне дело! — с досадой махнул рукой Анашкин. — В народе дело, Дмитрий Тимофеевич, в народе!.. И никто меня не переубедит. Ведь только один учитель не из компании Козланюка, и он был против выговора. А эти два пьянствуют вместе с Козланюком. Каждый день пьянки. А на какие деньги? Да и по женской линии тоже дела творятся. Козланюк-то с женой не живет.

— Да, — вздохнул Шелестов, — про грязные дела вы рассказали.

— Дмитрий Тимофеевич, — несмело заговорил Анашкин, — я чувствую, что вы не совсем верите мне.

— Я верю вам, — остановил Шелестов собиравшегося было встать взволнованного Анашкина. — Но такие дела требуют очень тщательной проверки. Речь-то идет о людях, ведь сами говорите, что ценить нужно человека. Поэтому, прежде чем решать вопрос о ком-либо, нужно проверить все, взвесить.

— Все проверено, все до ниточки, — встав с кресла, запинаясь и спеша, воскликнул Анашкин, — и на все документы есть! Я же понимаю! Таких, как наш Козланюк, словами не пробьешь.

— И все у вас с собой?

— Вот то-то и оно, что нет. В обком партии я их послал. Написал большое письмо и послал вместе с документами. Только боюсь, как бы и в области не нашлись дружки Козланюка. Прошло более двух недель, а ответа нет. А вот тут прочитал я в газетах, что вас депутатом Верховного Совета избрали, ну и решил к вам поехать.

— Это хорошо, что приехали. То, что вы рассказали, для нас очень важно. Так вы говорите, документы в обкоме? Я сейчас проверю, по телефону переговорю.

Шелестов вышел, и Анашкин тяжело откинулся в кресле. Все, что он, старый, израненный человек, перенес в борьбе с Козланюком, сказалось сейчас, на последнем этапе этой борьбы. Он видел, как в конце его рассказа изменилось лицо Шелестова, из приветливого и веселого становясь хмурым и недоверчивым, как в его умных, проницательных глазах вспыхивали злые огоньки, как руки его — большие, чистые, с сильными пальцами — то сжимались в кулаки, то разжимались. И эти перемены в Шелестове поколебали его веру в успех поездки в Москву. Он верил, что Шелестов разберется во всем, разберется честно и бескорыстно, но знал он также и то, что у Шелестова слишком много работы и он едва ли сможет заниматься каждым колхозом лично сам, вынужден будет поручить это дело кому-либо из своих помощников. А этого как раз и боялся Анашкин.

Тяжело дыша и вытирая обильный пот на лице и на облысевшей голове, Анашкин ждал возвращения Шелестова и, едва услышав его твердые, сильные шаги, не по возрасту резво и торопливо встал, дрожащими руками одернул гимнастерку и, взглянув искоса на Шелестова, с радостным, просветлевшим лицом шагнул ему навстречу.

— Я знал… Я верил, — сбивчиво и торопливо заговорил он, глядя на веселое, приветливое лицо Шелестова.

— Да вы присядьте, Степан Харитонович, — как и при встрече, обеими руками сжав его руки, возбужденно и ласково заговорил Шелестов. — Я понимаю, как измотали, измучили вас в этой борьбе. Но правда на вашей стороне. Секретарь обкома сказал мне, что пять дней в вашем колхозе работает комиссия, все приведенные вами факты подтвердились и вас просят поскорее вернуться домой, чтоб на месте помочь обкомовцам в разборе дела.

— Я нынче же, от вас вот, сразу на поезд…

— Нет, нет, — остановил вдруг заспешившего старика Шелестов, — пообедаете, потом в театр сходите, а завтра Москву посмотрите. Мы устроим вас на самолет.

— Что вы, что вы! — замахал руками разволновавшийся Анашкин. — Зачем самолет? И театр не надо… И Москву после увижу… Домой скорее!

Счастливое и взволнованное лицо Анашкина, его горячая, сбивчивая речь и резкие движения старых жилистых рук вызвали у Шелестова глубокое раздумье. Он стоял, неотрывно глядя на старика, и вспоминал многих таких же вот простых, скромных и незаметных людей, прошедших тяжелый путь войны, но не упавших духом, а окрепших и с новыми силами взявшихся за мирное строительство. Конечно, недостатки, которые вскрыл в своем колхозе Анашкин, как и многие другие недостатки, существовали и раньше, и раньше этих недостатков и нарушений было значительно больше. И то, что теперь простые люди так воинственно и непримиримо выступают против недостатков и нарушений, безусловно свидетельствует о накопленном советскими людьми огромном опыте и о силе их жизненных устремлений.

— А наших встречаете кого-нибудь, товарищ генерал? — задал вдруг Анашкин неизбежный при встрече фронтовиков вопрос, под словом «наши» имея в виду всех, кто бывал с ними на фронте.

— Да, да. Встречаю и очень часто, — ответил Шелестов и, стараясь припомнить всех, кого видел в последнее время, и кого мог бы знать Анашкин, рассказал ему о сержанте Косенко, который окончил сельскохозяйственный институт и теперь работает директором крупной МТС, о полковнике Бахареве, об Аксенове, о его жене Насте.