На берегах тумана
Шрифт:
С этих-то роз и свалился в детскую душу первый червячиш-ко сомнения — уж очень нудным показалось райское существование. А потом... Чем дольше приходилось жить, тем чаще обнаруживались всякие несуразности, которые матушка объяснить не могла.
Слишком рано и не из чьих-то рассказов пришлось Нору узнать, что бывают случаи, когда нельзя не нарушить Заповеди. Слишком рано он понял, что есть многое, ради чего стоит пожертвовать надеждой на райские выси. Да и верно ли, будто в эти самые выси непременно попадают одни лишь праведники? Вряд ли. Если жизнь чаще всего бывает несправедлива, то и от посмертного существования особой справедливости ждать не приходится — догадка из тех, которыми опасно делиться даже с друзьями.
И все-таки Нор иногда до слез жалел о том мире, в который неколебимо верила матушка. Жалел и одновременно ненавидел его лютой ненавистью, потому что мир этот, как всякая мечта доброго бесхарактерного человека, был возмутительно нереален.
Проще простого сказать: «Всегда нужно поступать хорошо».
Почтенный дядюшка Лим просил повременить со сватовством до граничного возраста; Нор понял его правоту и обещал. Только на пользу ли девушке пойдет такое обещание? Она уже не дитя, и промедление чревато для нее принудительным замужеством. На запоздалое безбрачие префектура ни за что не станет смотреть сквозь чубчик: оскудение людьми может убить Арсд куда скорее, чем Пенный Прибой. Даже парням, как выяснил Сатимэ, уже позволено не дожидаться того дня, когда боль в проколотых мочках внушит им сознание своей полноценности и гражданского равенства. А уж о девицах все тот же юриспрудент объяснил ясней ясного: четырнадцати лет от роду каждая обретает способность рожать здоровых детей, значит, по достижении этого возраста быть замужем пристойно и — более того — крайне желательно. Если двумя годами позже ее признают идиоткой, то отлучить потомство от человечества не составит никакого труда — это меньшее зло, чем неоправданно затянувшаяся бездетность. Поэтому с каждым днем крепнет угроза того, что в конце концов судьбу Рюни решат не батюшка с Нором, а исполнительные порученцы Префекта.
Нор доводил себя до отчаяния подобными размышлениями. Работа, которую находил для парня дядюшка Лим, совершенно не обременяла голову, и поэтому туда лезли всяческие опасения, догадки и — что хуже всего — вопросы. Этого добра уже набралось выше бортов. Нор бы предпочел вместо новых получить хотя бы пару ответов на старые, но говорят, будто желания непременно сбываются только у нашедших цветущую водоросль да еще у круглых дураков. Никаких цветов на водорослях парень сроду не видывал, и лишнее доказательство собственного ума казалось ему теперь слабым утешением.
Проходили дни — унылые, серые, одинаковые, словно упряжные ослы. Измученный плохими предчувствиями, Нор однажды пытался заговорить с кабатчиком о судьбе его дочери, но почтеннейший Сатимэ оказался чересчур ловок: от беседы не уклонился, но ничего путного не сказал. Он только вздыхал жалобно и вообще выглядел так, будто бы сборщик податей нагрянул в заведение во время подсчета дневной выручки.
Нор рассчитывал порасспрашивать кое о чем Задумчивого Краба. Например, не знает ли он, что за старик живет на Горшечной улице, и почему этого старика один орденский иерарх слушается, хоть и с видимой неохотой, а другой при многих свидетелях наименовал бесом во плоти? А если Краб сам не знает ответа, то, может быть, он посоветует кого-нибудь знающего? Однако Задумчивый Краб Крело избежал расспросов. Точнее, не избежал, а убежал. После той ночи, когда Нор вернулся в таверну и делил комнату со своим школьным приятелем, они больше не виделись. Крело даже не стал просить расчет, он просто собрал свои вещи и ушел. Что ж, вероятно, у него имелись основания для такого поступка. Нор не счел себя вправе без спросу соваться в чужие дела, да и своих забот было у него предостаточно. Например, Рюни. Нельзя сказать, что девушка сторонилась Нора, вот только никак не удавалось побыть с нею вдвоем дольше чем несколько мгновений. Все дела да дела, от рассвета до вечера, и даже если выпадала удача заниматься чем-нибудь вместе, то рядом (ну прямо наваждение какое-то!) обязательно крутился кто-либо из прочих работников. Нор смотрел на них зверем, однако проку от сверкания глазами не было никакого. Более того, в комнате, где обычно спала девушка, внезапно обнаружилась некая болезнетворная плесень, и дядюшка Лим спешно определил дочери новое место — каморку, попасть в которую можно лишь через родительскую опочивальню. После этого парень окончательно уверился, что осторожный кабатчик не вполне доверился его обещанию.
Дважды появлялся в таверне угрюмый человек в просторной желтой одежде. От его рук — бледных, испещренных цветными пятнами — пахло резко и странно. Он долго, с напряженным интересом рассматривал Нора; извинившись, трогал его виски и что-то считал про себя, а потом уходил беседовать с Сатимэ. Парню удалось подсмотреть, как он передавал кабатчику странные крохотные конфетки, которыми дядюшка Лим усердно пичкал по четыре раза в день все свое семейство, Нора и кое-кого из работников. Спрошенный напрямик, хозяин таверны признался, что этот угрюмый визитер — лекарь. Оказывается, орденское начальство имеет основания подозревать, будто побывавшие в Прорве Рюни и в особенности Нор могут тяжело заболеть, причем болезнь способна перекинуться на тех, кто питается вместе с ними. Больше Сатимэ ничего не знал, только добавил, что первый раз лекаря прислали к нему за день до возвращения дочери. Нора услышанное и напугало, и обрадовало. Подхватить зловредную болячку ему не хотелось (еще меньше хотелось, чтобы ее подхватила Рюни), но... Орденские иерархи знают, чего следует опасаться вернувшимся
Впрочем, тешить себя особыми надеждами явно не стоило: если даже Сатимэ норовит увильнуть от сердечного разговора, то глупо рассчитывать на откровенность посторонних людей. Так что радость быстро улетучилась, а вот страх очень быстро сделался невыносимым: похоже, Рюни действительно собралась болеть.
Девушка давно казалась Нору чересчур тихой и задумчивой, но он считал причиной такого ее поведения себя, свое увечье, к которому Рюни никак не может привыкнуть. Слишком часто приходилось перехватывать ее виноватые взгляды, очень уж заметных усилий стоило ей не отворачиваться всякий раз, когда из левого рукава парня случайно выглядывал синеватый обрубок. Узнав о лекарских визитах, Нор несколько дней упорно не желал верить в очевидное. Однако поверить все же пришлось: девушке явно становилось хуже. Рюни еще больше осунулась (а ведь совсем недавно казалось, что больше уже и некуда), она совсем перестала смеяться. Однажды вечером пухленький коротышка Коре до того напробовался рома, что вообразил себя людоедским вождем — с ужасными воплями он принялся корчить рожи висящим на стенах ниргуанским маскам и вдруг увидал прямо перед носом гиреподобный кулак своей невесть откуда взявшейся супруги. Все, кому посчастливилось в этот миг оказаться в таверне, визжали и хрюкали от восторга, наблюдая стремительные превращения, происходившие с лицом самозваного людоеда. А Рюни лишь искривила губы невзрачным подобием улыбки и отвернулась.
Дядюшка Лим и его супруга уже не имели сил скрывать нешуточную тревогу. Глядя, как единственное дитя со вздохом отодвигает нетронутую еду, как оно внезапно бледнеет, до крови кусая губы и пальцы, родители наперебой кидались выпытывать, где болит и что надо сделать, чтоб стало лучше. Но Рюни только вяло пожимала плечами и врала, будто совершенно здорова. Либо она давно не смотрелась в зеркало, либо ее вранье было всего лишь бескорыстной данью любви к этому искусству.
Сатимэ уговорил орденского лекаря появляться почаще (одни всемогущие знают, сколько монет перекочевало из кассы «Гостеприимного людоеда» в карман желтой хламиды). Тот настолько проникся чувством ответственности, что однажды привел с собой целый консилиум: медика с карантинного поста и двоих престарелых врачевателей из Приюта Скорбящей Морячки. Высокоученые знатоки человеческих недугов потребовали в свое распоряжение отдельную комнату и долго осматривали Рюни, затем позвали ее родителей. Нора, естественно, никто не приглашал, но он позаботился о себе сам — истрескавшаяся дверь оказалась достаточно ветхой, чтобы позволить подкравшемуся к ней парню расслышать все, что ему хотелось. Лекари объяснили свои впечатления пространно и малопонятно, хотя смысл их речей могла бы уместить в себе короткая энергичная фраза: «Бес его знает, почтеннейший господин Сатимэ, что такое творится с вашей дочерью!» Но подобная фраза произнесена не была, как не была названа прилепившаяся к Рюни болезнь. Носитель желтой хламиды уверял, будто происходящее с девушкой вовсе не похоже на то, чего он ожидал от Прорвы, а карантинный медик огорчался, что не нашел на теле Рюни язвочек и лиловой сыпи — тогда бы он смело назвал исследуемый недуг вялотекущей язвенной лихорадкой. В конце концов господа лекари едва ли не хором забормотали о вызванной ушибом головы угнетенности мозга, после чего принялись неуверенно рекомендовать покой, морские купания и простую здоровую пищу. Нор поторопился уйти — слишком сильным сделалось искушение ворваться и посворачивать шеи цвету столичного лекарского искусства.
Как ни странно, Рюни восприняла врачебные рекомендации весьма благосклонно. То есть поучения насчет того, когда и как надобно есть, она пропустила мимо ушей, а вот возможность отлынивать от дневной работы ради плескания в море ей явно пришлась по вкусу. Девушка настолько оживилась, что сразу после ухода медиков затеяла обсуждать с родителями, как можно устроить эти самые купания. Говорили они достаточно громко, и Нор снова мог слышать каждое слово: от двери-то парень ушел, но хозяин давно намекал, что не грех бы почистить большой камин в зале. А каминные трубы, наверное, были выдуманы все-таки для подслушивания — это уж потом оказалось, что по ним можно еще и дым отводить.
Обсуждение затянулось, поскольку вопрос был сложным. Сатимэ предлагал дочери облюбовать для купания какое-нибудь уединенное место, а поскольку шастать в одиночку по уединенным местам для девицы совершенно немыслимо, предлагал брать с собой для охраны кого-нибудь из вышибал. Но Рюни заупрямилась: с вышибалами она никуда ходить не будет, поскольку эти бесстыдники обязательно станут подглядывать. Матушка горячо поддержала свое дитя, назвав всех нанятых мужем слуг никчемными дармоедами, и потребовала, чтобы Лим дал несчастному больному ребенку денег для посещения купальни. Почтенному кабатчику очень не хотелось затеваться с новыми тратами (дела последнее время шли плохо, а тут еще бесовы лекари недешево обошлись), поэтому он скрепя сердце предложил в провожатые Нора. Подслушивающий парень от восторга укусил кончик грязной, воняющей жирной копотью тряпки. Ай да дядюшка Лим! Но в следующий миг Нору пришлось проклясть показавшееся таким удачным предложение кабатчика и каминную трубу, позволившую услыхать тихий ответ Рюни.