На берегах тумана
Шрифт:
— Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?
Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост — губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.
Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать — пальцев-то у него десять... Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах.
А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:
...Позабудь хоть на миг про обед, людоед.
Я сейчас расшнурую атласный корсет,
Скину юбку, что ножки скрывает.
Погаси свой костер, не грози мне котлом.
Пораскинь-ка ленивым дикарским умом:
Я куда аппетитней сырая.
Да оставь ты в покое топор, дурачок!
Вот гляди, расстегнулся последний крючок,
И для глаз угощенье готово.
Стой спокойно! Не смей отворачивать взгляд!
Ну подумай же: разве вот это едят?!
Это дурень, совсем для другого...
Вот-вот, этого-то они и хотели, этим они восторгаются. А ты, осел, душу перед ними расстилал... Да сморкаться они хотели на твою душу! Честным людям пожрать охота, а ты им переживания свои суешь, как клопа в ноздрю. Осел...
Нор слез на пол, взял скрипку под мышку и стал проталкиваться к выходу. Естественно, никто и не думал уступать ему дорогу, гриф старой ворчуньи путался в одежде толпящихся, а настроение парня никак не способствовало любезному обхождению с ближними. И все-таки на него почти не обращали внимания. Только возле самой лестницы, ведущей наверх, какой-то верзила злобно прошипел: «Да не мешай же слушать, стервь непоседливая!» Верзила этот даже не потрудился глянуть, кого он ругает. Ему было не до всякой там стерви — он прилип глазами к взмокшей от вдохновения конопатой роже певца.
Добравшись до своей комнаты, Нор первым делом аккуратно уложил скрипку в футляр и задвинул под кровать — поглубже, чтобы никогда больше не попадалась на глаза. Дверь он закрыл так плотно, как только позволило покоробившееся от дряхлости дерево, но все, равно, снизу, из зала, доносилось пение, а временами и восторженный рев. Что ж, правильно. Сопляк хорошо поет, красиво, искусно. Вот только песни эти выдуманы не им...
На душе было пусто и мерзко. Даже злоба как-то незаметно обессилела, переродилась в тупую мучительную тоску. Нор бродил по комнате, гладил ладонью стены, выглядывал в темное, подсвеченное скудным фонарным заревом окно и старательно думал о всяческой ерунде. Например, о стенах, которые совсем облупились, и хорошо бы их заново выкрасить, потому что под струпьями изветшавшей краски заводятся клопы и кусачие бабочки. А застекленное окно — напрасная роскошь в комнате, отданной под жилье заурядному слуге, здесь и слюдяные пластинки сойдут. Надо бы посоветовать дядюшке Лиму, чтобы распорядился эти самые стекла вынуть и продать. Много за них выручить не удастся, но на покраску стен, наверное, хватит.
Впрочем, Сатимэ на такую затею не согласится: слюдяное окно подпортит фасад. А с другой стороны, клопы и прочая дрянь вряд ли присягнут не пересекать здешний порог и кормиться одним только Нором. Возможно, хозяин все же решится пожертвовать зажиточным видом своего заведения ради спокойного сна да некусаного тела? Тем более что жертва-то ничтожна — никто из гостей и не подумает вывихивать шею, присматриваясь к окнам второго этажа.
Бес знает, много ли времени удалось растранжирить, прячась от случившегося за никчемными размышлениями. Во всяком случае, когда Нор наконец очнулся, пол по-прежнему трясся от радостного гиканья собравшихся в зале гостей. А очнулся Нор потому, что кто-то стучался в дверь — негромко, но весьма настойчиво.
Нет, парень совершенно зря заподозрил хозяйскую дочь в стеснительности. И опасение, что разрешения войти домогается Крело (сейчас подобный визит уж непременно бы закончился мордобоем), тоже оказалось напрасным.
В дверь стучался дядюшка Лим. Почему-то решив, будто вымученный невнятый звук означает разрешение войти (Нор, кстати, сам не был в этом уверен), владелец «Гостеприимного людоеда» перешагнул через порог. Парень мельком глянул в его розовое, сияющее лицо и поспешно отвернулся. За спиной тяжко вздохнули, потом жалобно скрипнул расхлябанный стул — почтеннейший господин хозяин изволил приготовиться к долгому разговору, однако начать не решается. Во, опять вздох. Только что были весьма довольны жизнью, и — на тебе, пригорюнились. Ну так чего молчать? Все же ясно: пользы от тебя, Нор, (прости) никакой; певец из тебя (прости) больше не получится; вышибал у меня (прости) и так хватает, лишнего держать (прости) не позволит достаток; дочку я (прости) за тебя не отдам — она (прости) другого выбрала, и от твоего здесь присутствия (прости) получится большое неудобство... ведь так, хозяин? Ах да, еще, конечно, всякие реверансы будут.
Спасибо за все... Не откажись принять скромную сумму... Живи, пока не подыщешь чего-нибудь... В общем, если попросту, то вот тебе, дружок, звонкий мешочек, а где у нас выход, ты и сам знаешь.
Тем временем дядюшка Лим разразился очередным душераздирающим вздохом и вдруг заговорил совсем не о том, к чему готовился Нор.
— Ты напрасно переживаешь, все вышло удачно. Гости довольны, и выручка велика. — Он прихлопнул себя по оттопыренным карманам, и те откликнулись дробным металлическим лязгом. — Я уже и не припомню, получал ли когда-нибудь столько за один вечер. А ведь вечер покуда не окончился...
Парень искоса наблюдал за дядюшкой Лимом. Несмотря на вздохи и виноватые глаза, кабатчик вовсе не казался несчастным. Ну что ж, для него действительно все устроилось хорошо. Ишь, как многословен!
— А знаешь, кого нам следует благодарить за удачу? Почтеннейшего маэстро, обучавшего тебя музыке. Это он по собственной воле зашел предупредить, что ты совершенно не сможешь играть, а когда ни игры, ни путного голоса, то добра не получится. И юношу этого он привел — очень, говорит, кстати сестра мне своего сына из деревни прислала. Видишь, как хорошо все складывается? Ты будешь сочинять песни, мальчик будет петь...
«А ты денежки грести», — непочтительно додумал его слова Нор.
Ладно, хозяина можно понять и винить его, конечно же, не в чем. Но маэстро-то каков оказался! Воспользовался, урвал для племянничка уютное место. Стервятник... Значит, каждому свое занятие определено: один будет кашку варить, другой кушать... Как-то не верится, что конопатый сопляк станет объяснять восхищающимся гостям, кем его песни выдуманы.
Однако высказать вслух свои злые мысли Нор не успел. С треском распахнулась дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся Рюни. Выглядела она странно — губы дрожат, глаза бегают, дышит так, будто несколько лиг бегом пробежала... Сатимэ сунулся было с испуганными расспросами, но почтительная доченька прицыкнула на него и нелюбезно осведомилась:
— При тебе деньги есть?
Кабатчик растерянно поскребся за ушами, мельком глянул на Нора, потупился.
— Ну, помнится, завалялась в карманах кое-какая мелочь, — протянул он с видимой неохотой.
— Сыпь все на кровать, слышишь?! — Рюни не говорила — приказывала. — Сей же миг все высыпай и спускайся в зал. Ну, смерти моей захотел?! Быстрее!
С тягучим вздохом Сатимэ бросил на одеяло несколько монет (интересно, как это он исхитрился на ощупь отличить медь от золота?) и собрался что-то сказать, но Рюни чуть ли не пинками выпроводила его в коридор и захлопнула дверь. Потом обернулась к Нору.