На болотной стежке

Быков Василий Владимирович

Она еще не осознала, что сделает, но уже определенная потребность овладевала ею. Неотступная, словно страсть, она вынуждала ее к чему-то конкретному, и учительница поднялась с табуретки. Владик не просыпался, и она не стала его беспокоить — как была, без ватника, в башмаках на босую ногу, вышла во двор.

Видно, деревня уже спала, нигде не слышалось ни звука, не блеснул ни один огонек в окне. Может, и не все уснули, но все и всюду затихли, затаились из опасения, чтобы никто не потревожил, не постучал в окно. И по ночам прихожих хватало, не меньше, чем днем, а то и больше. С низкого неба сыпался мелкий

дождик, но ветер был несильный и не очень холодный. Выйдя со двора, учительница в нерешительности остановилась: дальше можно было идти по грязной улице, но она перелезла через изгородь и направилась стежкой. Морковины жили на краю деревни, у леса, рядом с кладбищем. Это были две молодые девки — одна уже с малым, неизвестно от кого нажитым в войну, другая также незамужняя, больная на голову… Должно быть, партизаны забредали к ним не впервые, учительница уже слышала о них бабьи сплетни, хотя и не слишком интересовалась ими. Осторожно приближаясь огородом к их хате, она все прислушивалась — нет, оттуда не доносилось никаких звуков, не было и света в окне. Может, эта Алена что-то напутала, и Морковины давно уже спят? Или она опоздала, партизаны ушли на шоссе. Что ей тогда делать?

Подойдя ближе к черному углу хаты, она все же заметила слабый проблеск света в завешенном окне — значит, сестры не спят. Но было тихо, и она стала осторожно пробираться по грязному двору к сеням, как тут была остановлена близким негромким окриком:

— Стой! Куда?

— Да — сюда, — растерялась учительница, уже поняв, кто ее остановил. На фоне светловатого неба поодаль смутно темнел силуэт человека с направленной на нее винтовкой.

— Я к Нюре, — все еще растерянно проговорила учительница.

— Никакой тебе Нюры! — сказал человек тонким, мальчишечьим голосом. — Руки вверх!

С медлительной неуклюжестью она подняла обе руки, а парень, опустив винтовку, постучал в окно. Занавеска внутри отодвинулась — за стеклом появилось широкое мужское лицо со сдвинутым на голове картузом.

— Что там?

— Да вот — к Нюрке.

— Кто?

— Баба какая-то…

— Вообще мне к вам надо, — вдруг ослабевшим голосом сказала учительница.

Занавеска задвинулась, но вскоре стукнула дверь, и из темных сеней послышалось:

— Одна?

— Одна, — ответил караульщик.

— Давай ее сюда.

Неуверенным шагом она вошла в сени, потом открылась дверь в хату, из которой густо ударило табачным духом вперемешку с самогонной гарью, который так не любила учительница. На столе среди мисок с огурцами и кусками сала горела на перевернутой банке квелая коптилка. В ее мигающем свете видны были потные, обросшие щетиной мужские лица — молодых и не очень партизан — в сырой верхней одежде, ремнях и пряжках, с оружием в руках и за плечами. Все, враз смолкнув в полумраке застолья, из угла и со скамеек у окна уставились на нее — нежданную ночную гостью.

— Зачем пришла? — спросил один, облокотившийся о стол напротив — с виду пожилой мужчина в военной шинели и фуражке. Коптилка освещала снизу его черноусое, давно не бритое лицо, шерстистый подбородок. Глаз не было видно, но голос не показался ей строгим, она даже уловила в нем нотки заинтересованности и с деланной бодростью сказала:

— Я чтобы поговорить. С вами…

— Ты кто — здешняя?

— Здешняя, — сказала она.

— Нюрка, а, Нюрка! — обернулся партизан к печи. — А ну, глянь. Говорит, здешняя?

Откуда-то из-за постилки, которой было завешено запечье, выглянуло заспанное или пьяное лицо знакомой ей Нюрки.

— Да здешняя, — с неожиданной неприязнью сказала Нюрка. — Учительница…

— Учительница, значит, — в раздумье произнес партизан. — И чего ты шастаешь ночью? Ночью ходить запрещается — приказ коменданта района. Тебе известно?

Это был поворот разговора в нежелательную для нее сторону, и она даже засомневалась: партизаны ли это? Может, полицаи? Но что-то в ней и заупрямилось из-за этого их начальственного тона в разговоре, который становился похожим на допрос.

— Мне известно. Но и вам же, наверно, известно?

— А мы хер ложили на их приказы. Мы — партизаны! Тебе ясно? — сурово объявил человек, с непонятной остервенелостью уставившись на учительницу. И та подумала, что они хорошо уже выпили — вряд ли чего она добьется. Чтобы скорее закончить то, ради чего она сюда шла, учительница сказала:

— Говорят, вы мост хотите взорвать…

За столом все смолкли. Главный в фуражке вопросительно-тревожно взглянул на сидевшего рядом, интеллигентного с виду мужчину в немецком, со множеством пуговиц кителе. Тот один тут был с непокрытой головой, на которой рассыпались надвое его белокурые волосы. Поискав взглядом еще кого-то за столом и, похоже, не найдя, он спросил у нее:

— Кто говорит?

— Ну, люди говорят. За этот мост ведь деревня отвечает, вы же, наверно, знаете. Вон и Нюрка пусть скажет.

— Я ничего не знаю, ничего не слышала, — донеслось из-за печи.

— А мы ни у кого спрашивать не будем, — твердым басом произнес тот, в фуражке. — Но почему ты прибежала? Мост защищать?

— Я не за мост — за людей. Людей ведь постреляют…

Партизан откинулся за столом, расправил под расстегнутой шинелью не узкую грудь.

— Смотри, какая жалостливая. Людей стало жалко! А нам что — не жалко? Мы что — не за людей кровь проливаем? Не за советскую власть? Или ты против советской власти?

— Я не против, — не сразу сказала она, стараясь что-то понять в логике его путаных мыслей. Она уже поняла, что прибежала сюда напрасно.

Этот в фуражке, над козырьком которой то и дело поблескивала красная звездочка, судя по всему, действительно был тут главным, наверное из окруженцев. Либо присланный с Большой земли, как они иногда говорили. Во всяком случае она почувствовала, что ничего хорошего от него не дождется. Но лицо его соседа-блондина показалось ей даже знакомым, хотя она и не могла вспомнить, где видела его. Наверно, до войны где-то. Возможно, в местечке.

— Я знаю ее, — вдруг тихо сказал блондин, обращаясь к главному. — Это учительница, до войны работала в местечке.

— Тем лучше, должна быть сознательной. И нам пособить. А не защищать немцев.

Такого поворота в разговоре она не ожидала.

— Я не защищаю немцев. Но подумайте о людях, — начиная волноваться, сказала она.

— Каких людях?

Глаза партизана засветились гневом, он ждал, и она, не сдержавшись, ответила с вызовом:

— Здешних. Деревенцев. Баб да ребят. Подумайте, что их ожидает. После того, как вы взорвете этот злополучный мостик!