Шрифт:
Выйдя во двор, она прислушалась.
Прислушивалась она всегда, что бы ни делала во дворе или в хате, или когда молча стояла в сенях, — как и все теперь в этой лесной деревне, которая притихла, затаилась к ночи, готовая ко всему — к тревоге, несчастью, беде. Потому что — чего же еще можно было ожидать в такое время в этих лесных местах?
Прислушиваясь, она всматривалась в ночную темень, целиком поглотившую убогие, почерневшие от старости хаты, изгороди и сараюшки, деревья при дворах, по обе стороны длинной деревенской улицы. Вокруг было тихо — ни крика, ни плача. Лишь на большаке в другом конце деревни глухо протарабанила по камням запоздалая телега — наверно, какие-то путники из местечка. Собаки давно здесь не лаяли, их постреляли партизаны, для которых собаки оказались не лучше
Женщина сняла с изгороди сушившуюся там дерюжку и только направилась к крыльцу, как с улицы во двор метнулась чья-то тусклая тень и послышался негромкий встревоженный голос:
— Учительница, родненькая, я же к вам бегу… Это же они там, у Морковиных. Уже пришли…
— Кто?
Она остановилась, стараясь лучше разглядеть в темноте пришедшую, которую уже узнала по голосу.
— Ну эти, из леса. Про мост спрашивают…
— Идем в хату…
Они поднялись на крыльцо, но в хату не пошли — затаились у притворенной двери в темных сенях.
— Придут, а я же сегодня дежурная. Моя же очередь караулить сегодня, — возбужденно продолжала женщина и тихонько заплакала.
— Ладно, не плачь, Алена, — сказала учительница и смолкла, не зная, что посоветовать, чем утешить женщину, если ее очередь сегодня караулить тот злосчастный мостик.
Недолго, однако, поплакав, Алена притихла — все же она ждала ответа. Но учительница молчала, она давно уже перестала понимать, как следовало поступать в таких и подобных случаях. А случаи эти выпадали ежедневно и почти каждую ночь. Какой найти выход для этих несчастных деревенских людей, детей и женщин, да и самой как уберечься от беды со своим восьмилетним Владиком? Остальных своих она всех потеряла, последним остался малолетка-сынок. Недавно еще надеялась пересидеть лихую годину у свекрови — немощной старухи, которая уже не выходила из хаты и во двор. Первое время здесь действительно было тихо, полиция появлялась редко, а старостой оказался человек незлой и относился к ней по-хорошему. Но так продолжалось недолго. А с лета все то, что недавно казалось убежищем — большой, близко подступавший к деревне лес, овраг да перелески, даже просторный луг с другой стороны, — стало причиной страха и опасности. Первой бедой для деревенцев стал старый мосток через болотистую речку, по которому они спокон веку ездили в местечко. Однажды утром, выгоняя на пастьбу коров, они увидели, что мостик разобран, бревна разбросаны, проехать по большаку стало невозможно. К полудню с той стороны подъехали три машины с полицейскими, и к вечеру мост был восстановлен. Но главный полицейский сказал, что это в первый и в последний раз. Если еще случится такое, пусть деревенцы пеняют на себя — им мало не будет. К осени полиция организовала охрану моста, для чего назначила трех мужиков, которым выдали одну винтовку. Но винтовку вскоре украли, а мужики, опасаясь наказания, скрылись в лесу. Тогда караулить мост приказали в порядке очереди — от каждой семьи, как на пастьбу, выставлять на ночь сторожа, чтобы в случае чего знать, на кого возложить вину. На кого-то одного. В противном случае — отвечать всем. А как отвечать во время войны, все уже знали.
Учительница в сенях молчала, слушая и не слушая слезные причитания соседки, которая вдруг взмолилась:
— Может, вы бы подежурили за меня, милая? Я так боюсь!.. А вы, может, бы их уговорили, вас бы они послушались, — со слезами упрашивала Алена. — Вы же учительница…
— Была учительница! — не сдержавшись, холодно ответила она, вдруг ощутив неприязнь к соседке за ее бесцеремонную просьбу. Как она может взять на себя чужую ответственность? Да и кто вообще может ее взять, кому не хочется жить?
— Ладно, — сказала она, лишь бы прекратить разговор. — Ты иди.
— Я же боюсь. Они же меня убьют…
— Кто?
— Ну эти, партизаны. Или завтра — немцы. Если взорвут.
Это уж точно, подумала учительница, могут и расстрелять, и повесить. Может, ей лучше сегодня вовсе не ходить на шоссе, как-то отказаться. Но тогда должны назначить другого, а здесь у всех старики да дети, — тоже не выход.
— Я же вам маслица принесу, — льстиво уговаривала Алена. — У мамы еще коровка осталась…
— Что ты говоришь — какое маслице! Тут на виселице можно оказаться, а ты — маслице! — рассердилась она, тем давая понять, что говорить больше не будет. Но, когда Алена заплакала снова, сказала, смягчаясь:
— Ладно, иди и успокойся. Плачем не поможешь…
— Так вы согласны? — с последней надеждой спросила Алена уже с порога, но учительница не ответила.
Когда женщина ушла, она еще постояла в сенях, раздумывая, что же в конце концов сделать. Потом из хаты послышался голос Владика:
— Мама, а кто это приходил?
— Да это тетка Алена. Ты спи, сынок, все хорошо. — Она сказала это спокойно, но мальчишечья душа почувствовала, что не все хорошо у матери, и сын постоял у порога, дожидаясь, пока она не вошла в хату. В постели поправила на нем кожушок, подвернула края под плечи. — Спи, сынок, — сказала совсем спокойно, а сама подумала: несчастный сынишка, безотцовщина с пятилетнего возраста, как тебе перерасти это время?
— А я думал, что партизаны, — засыпая, разочарованно проговорил Владик.
— Зачем тебе партизаны? — слегка удивилась мать.
— А чтоб немцев воевать.
— Еще навоюешься, — холодно сказала она. — Войны на всех хватит.
Малыш скоро уснул, разочарованный тем, что не встретил партизан, а она все сидела на лавке, думала. В запечье не спала, как всегда сухо покашливала свекровь. Она почти уже ни с кем в деревне не разговаривала — ушла в свои переживания, свое прошлое, которое у нее выдалось — не дай бог никому. Из некогда большого крестьянского рода на старости лет осталась последней — все члены ее семьи и родня попропадали в ту войну, революцию, после нее, во время классовой борьбы и коллективизации. Едва ли не последней ее надеждой и опорой в старости оставался младший сын Афанасий — учитель, отец Владика, но и его не стало пять лет назад. Теперь у нее только внук Владя, которого нечем кормить, потому что коровку в начале осени увели в лес — партизанам на пропитание. А как малому на постном, без молока?
Учительница старалась думать о чем угодно, но не о приходе Алены, да напрасно. Встревоженный плач этой женщины продолжал будоражить ее сознание, и учительница сидела в темноте, думала. Ну что делать? Жаль было Алену с ее детьми, жаль своего Владика, наконец, жалко и себя тоже. Ну что это за доля такая, почему она, словно чахотка или рак, бередит ей душу, ни дня не давая покоя?
Черт бы их взял, этих партизан, сердито думала учительница, и что они привязались к этому мосту? Или нету им других мостов, больших, на шоссейных дорогах, где днем и ночью идут машины, везут оружие, войска? Что им этот их большак, по которому если за день проедет какая-нибудь пара машин? В большинстве ездят местные — возят на базар картошку, дрова из леса или по какому-то хозяйственному делу в местечко и обратно. Или у них там важный стратегический расчет, недоступный для понимания здешней женщины, издрожавшейся за ночь от страха перед грозной ответственностью?
Она и сама немало натерпелась, когда на прошлой неделе отбывала свою очередь у моста, озябла, переволновалась, едва дождалась утра. Но ей повезло, в ее очередь никто на мост не пришел, а вот теперь может быть хуже. Не повезло Алене… Да и что может сделать Алена, когда те придут? Разве что станет кричать? Но на крик по теперешнему времени есть простое средство — винтовка. А завтра нагрянет полиция, немцы из гарнизона, возьмут заложников да еще повесят, как в Залужье — семь человек за телефонную линию, которую спилили совсем не залужане, говорили, парни из соседней деревни Гузы. Теперь не то время, чтобы разбираться, убивают всех без разбора, ради страха, который одинаково владеет всеми — партизанами и немцами.