На Большом Каретном
Шрифт:
– Ты все сказал? – негромко спросила она.
– Да. И хотелось бы...
– Ну чего хотелось бы лично тебе, я уже знаю, однако послушай и меня. Во-первых, я закончила не курсы, а Центр эффективных технологий обучения, что далеко не одно и то же, а во-вторых... Господи, – почти сорвалась она в бабий крик, – да неужели ты не можешь понять того, что именно это и есть мое призвание! Может, я была рождена для этого? Может...
– Для чего... «для этого»? – уже почти кричал Турецкий. – Для сыска?
– Да.
Он развел руками:
– Ну, знаешь ли...
– Догадываюсь. И
Она, видимо, не могла подобрать нужные, возможно, единственно правильные слова, и лицо Турецкого исказила гримаса язвительной ухмылки.
– Выходит, жизнь прожита зря?
– Отчего же зря? – пожала плечами Ирина Генриховна. – За свою жизнь я воспитала не одного талантливого пианиста, и ты, как бы ты ни язвил сейчас, хорошо знаешь это. Но, видимо, и в моей жизни настал какой-то критический момент, когда...
– Так и воспитывай их дальше! – неожиданно взорвался Турецкий. – Но зачем тебе, женщине, жене и матери, которую твои же бывшие ученики приглашают даже в Америку на свои концерты, лезть в это дерьмо?! Зачем? Объясни мне, дураку!
Ирина Генриховна молча смотрела на мужа. Именно так она порой смотрела на тех студентов Гнесинки, которые и хотели бы стать звездами первой величины, да не могли понять того, что не рождены для этого. Видимо, далеко не каждому дано уразуметь то, для чего мы все рождаемся на этом свете.
Она молча развернулась и ушла в спальню.
Глава восьмая
Последняя декада апреля заявила о себе совсем весенними холодами, в неотапливаемых вагонах пригородных электричек было не очень-то комфортно, и хлюпающий носом Агеев далеко не самыми лестными слова поминал Юрия Толчева, который умудрился втрескаться в журналисточку из подмосковной газетенки, а не из приличного испанского, скажем, или итальянского еженедельника, где можно было бы не только поработать на благо агентства «Глория», но и отдохнуть пару деньков за счет клиента, как говорится, совместить приятное с полезным. Однако о подобных командировках приходилось только мечтать, а пока что...
Привалившись спиной к холодной деревянной спинке и закутавшись в довольно легкую куртку-ветровку, на которую он по собственной дури поспешил сменить уютную дубленку, Агеев автоматически отсчитывал станции и платформы, которые остались за спиной, и пытался проанализировать, в общем-то, довольно скудную информацию о Марии Толчевой, которую удалось накопать за однодневную командировку в подмосковный Чехов.
Коллеги по редакции, в которой работала Мария, отзывались о ней довольно просто и без журналистских выкрутасов. И хотя о покойниках принято на Руси говорить только хорошее или же просто молчать, даже ее ближайшие подруги были о ней далеко не самого лучшего мнения как о человеке, и в то же время... Впрочем, не суди, да не судим будешь.
«Слабовата была Машка... на передок слабовата, особенно когда подопьет малость. И даже замужество ее не остепенило. Причем до Толчева она тут с мужичком одним вязалась, корреспондентом с Центрального телевидения, так он тоже, если, конечно, сплетням всяким верить, такого от нее натерпелся, врагу не пожелаешь. Однажды она даже триперок подцепила где-то, но он и это простил ей. Видать, любил сильно. Ну а потом... потом она этого дурачка Толчева встретила на каком-то брифинге, и понесло-поехало. Телевизионщику под зад коленом, говорят, будто он даже плакал прилюдно, умоляя эту курву остаться с ним, но она вцепилась в Толчева, как репей в собачий хвост, и словно привязала его к себе. Хотя, впрочем, возможно, что и привязала».
Кто-то из коллег Марии припомнил, что однажды на какой-то вечеринке она бахвалилась, будто немалые деньги в какую-то «ясновидящую» вложила, чтобы присушить Толчева к себе. И не просто присушить, а чтобы он с женой своей развелся да детей своих бросил. Кто-то из женщин пристыдил ее тогда, однако она только фыркнула в ответ, заявив прилюдно, что это только москвичам паскудным, которым, только потому, что они, козлы, имели счастье родиться в российской столице, само все в руки идет, а им, тем, которые несут на себе клеймо лимитчика, приходится драться за каждую пядь московской земли. И то, что она осчастливит собой еще одного лысеющего пердуна...
Короче, мичуринский лозунг. Нельзя ждать милостей от природы, взять ее – вот наша задача. В данном случае жизненная установка Дзюбы. В редакции ее почему-то никто не помнил как Толчеву, а знали как Дзюбу.
И в то же время Мария вроде бы малость остепенилась, когда вышла замуж за Толчева. Видимо, боялась сорваться в откровенный загул, что было бы чревато для нее серьезными последствиями. И врагов своих боялась, и подружек, которые были бы рады сдать ее со всеми потрохами новоиспеченному муженьку. Здесь и зависть была, и ненависть к более удачливой «лимите», которая буром перла к намеченной цели и уже почти достигла ее. По понедельникам наезжая в Чехов (как только Мария вышла замуж, редактор, видимо по просьбе Толчева и его московских друзей, возвел ее в ранг собкора, освещающего культурную жизнь российской столицы), Мария хвасталась, что уже считается едва ли не своей в столичном бомонде, и еще немного...
О ее дальнейших планах покорения российской столицы можно было только догадываться.
Казалось бы, остепенилась малость бабенка, чтобы выйти на новый, более качественный виток, однако не тут-то было. Ее коллеги по работе рассказывали, что, как только Мария появлялась в редакции, она тут же бросалась к телефону и начинала упорно дозваниваться кому-то из своих мужиков. Но его, видимо, частенько не бывало дома, Мария начинала злиться и время от времени крутила телефонный диск до тех пор, пока там, куда она звонила, не снимали трубку.
«А почему вы думаете, что она звонила именно по домашнему телефону?» – заинтересовавшись неуловимым абонентом Марии Толчевой, спросил Агеев.
«Ну а как же иначе! – тут же просветила его молоденькая журналисточка. Ей, по всей видимости, не давали покоя любовные похождения Марии, которая вроде бы как и годами постарше была, к тому же считалась замужней женщиной, а вот поди ж ты... Успехом у мужиков пользовалась таким, что только ахнуть да позавидовать можно было. – Она, Марийка наша, когда дозванивалась до него, то всегда спрашивала: „Ты сейчас дома? Хорошо. А где до этого пропадал?..“