Шрифт:
Искусству рассказывать воспоминания научил меня Мак-Гроу, лекарь с «Утренней Звезды». Теперь этот человек уже повешен на Набережной Казней в Лондоне, и я хотел бы почтить его память во имя светлой нашей дружбы.
Мак-Гроу говорил: «Ищи в себе самом оправдания твоих поступков и искупления грехов твоих».
Написать откровенно все, что думаешь о своей жизни, это уже значит оправдать себя. Рассказывая о своих приключениях, закрепляя их на бумаге, я, как мне кажется, освобождаюсь от всего, что меня угнетало. Мои ошибки, мои преступления,
Прошлое не принадлежит нам. Поставив последнюю точку на последней странице этой рукописи, я почувствовал, что я был когда-то совсем другим человеком и что я в праве сожалеть о прошлом, над которым я больше не имею власти.
Перечитывая историю своей жизни, я не могу не позавидовать этому великолепному существованию, которое принадлежит уже не мне, а герою этой книги.
Поэтому я снова пущусь в плавание, я начну новую жизнь, богатую приключениями и похожую на первую. Затем я сброшу мою старую шкуру на страницы новой книги, как змея сбрасывает свою кожу на гладкие камни рва.
И еще говорил Мак-Гроу: «Жизнь человека, идущего прямым путем, сколько бы раз она ни возобновлялась, хотя бы в десяти различных мирах, всегда будет похожа на первую. Идти прямо можно только одним путем».
Мы шли прямым путем через море, и если парус мешал нам видеть перед собой, мы ножами разрезали парус, ибо мы никогда не сворачивали с намеченной дороги — ни вправо, ни влево.
Поэтому-то лучшие из нашей компании были убиты, иные повешены; поэтому-то я, старик, живу в портовом европейском городе, с зеленым попугаем, который надо мной издевается, и с девкой из Ковент-Гардена, которая не перестает меня изводить. Я буду любить птицу до тех пор, пока не убью девку. Я буду любить Нанси, пока не задушу моего зеленого попугая.
I
В детстве мне пришлось ютиться в каменоломнях, расположенных около маленькой деревушки на побережьи. Как называлась эта деревушка, я уже не помню. У меня не было ни отца, ни матери; я жил в обществе нескольких развратных стариков и кормился случайными подачками, что нередко заставляло меня быть гнусным подлизой.
Старики-незнакомцы собирались в заброшенной каменоломне и там пожирали свою добычу. Они расцарапывали свои язвы, толковали о своих болезнях и штопали свои лохмотья. Я не помню имени хоть одного из членов этого общества. В один прекрасный день один из стариков попал в капкан для волков, и я убежден, что мы его съели. Правда, я не мог бы этого доказать. За исключением этого покойника, мы, кажется, не кушали человечины, но опять я не имею бесспорных доказательств этого. Мы съедали все, что попадалось под руку, — полевых мышей, крыс, ящериц, лягушек и всяких насекомых. Старики проявляли исключительное проворство в этой охоте, их руки ни в чем не уступали стрелам арбалета. Они поджаривали ящериц на медленном огне, и некоторые сравнивали это блюдо с другими кушаньями, о которых я не имел и понятия.
Мы ели также и коренья, выкапывая их из земли при помощи ножа. Иногда — зачерствевший хлеб, размоченный в кипятке, иногда — вареную ворону, с которой предварительно сдиралась кожа, слишком горькая на вкус.
В двенадцать лет я питался такими вещами, которых
В один прекрасный день — мне было тогда четырнадцать лет — я увидел женщину. Она стояла на опушке леса, совсем близко от того места, где я охотился за воронами.
Она была молода. Ей можно было дать не больше пятнадцати лет. Крестьянка с лицом простым и свежим, со светлыми волосами, стянутыми чепчиком ослепительной белизны.
Мое воображение не позволяло мне сравнивать ее с принцессой, но и такой, как она была, девушка показалась мне божественным совершенством. Я взял ворону, которую убил перед этим, и подал девушке.
— Возьми. Это — тебе.
А сам зашагал по полю.
Когда я вернулся в каменоломню, старики ругались между собою, гримасничая и кривляясь.
— Это мое место… Это место мне принадлежит…
— Ты лжешь, собака!
— Ей-богу, это — мое место!
Удар палки обрушился на иссохшую голову.
Старик заскулил, как ребенок, и уступил место.
А я, улегшись в темном углу, все думал об этой прелестной девчонке, так глубоко взволновавшей меня своей свежей красотой. В самом деле, я никогда еще не встречал женщины, такой молодой и очаровательной.
На другой день на той же самой опушке я поджидал девушку.
Она прошла мимо, даже не обернувшись в мою сторону. На следующий день она направилась прямо ко мне. Она принесла суп в закрытой маленькой миске. Суп был еще горячим. Я набросился на пищу и проглотил ее, щелкая языком, как собака.
Моя новая подруга начала каждый день приходить в лес. Она приносила мне то похлебку, то хлеба со свиным салом, то орехи, то твердый сыр.
Случилось однажды, что разговор стариков смутил мое воображение. Я загорелся новым желанием, я ожидал девушку с большим нетерпением. Я знал теперь, что следовало мне делать.
Когда она пришла и принесла свиное сало и хлеб — кругом ни души, это благоприятствовало моим намерениям — одной рукой я схватил ее за руку, а другой хотел поднять ее юбку.
Она закричала. Ужас исказил ее лицо. Кровь бросилась мне в голову. Я страшно разъярился. Я прыгнул на девушку, как на добычу, и стал душить ее по всем правилам охоты. Когда она перестала двигаться в моих руках, я разжал пальцы, и крестьянка тяжело и беззвучно упала на траву.
Тогда, приподняв юбку, я смог удовлетворить свое любопытство. Впервые я увидел, как устроена женщина. Девушка была молода и толста. Но никто не объяснил мне тайну странного несходства между мной и ею.
«Теперь у меня больше не будет супа», — подумал я.
Вернувшись в каменоломню, я, естественно, рассказал о всем происшедшем старику, который делил со мной ложе из сухих листьев.
Он взвизгнул и разбудил спящих.
— Этот бандит убил девушку из деревни. Что теперь будет! Этот негодяй нас погубит!
Пока они совещались в потемках о том, что необходимо отделаться от меня до появления стражников, я тихонько ускользнул. Я побежал прямо к морю, прыгая по мерзлой земле.
Только впоследствии, много лет спустя, когда я прочел много книг, это приключение встало предо мной в своем настоящем значении. Только тогда я понял, что совершил преступление.