На чужом поле

Корепанов Алексей Яковлевич

Тинт неприязненно посмотрел на меня, а атлет с ненавистью сказал:

– Из-за тебя ему теперь придется менять место. Ну что, долгие разговоры ни к чему, правильно?

Он поочередно обвел взглядом присутствующих. Кое-кто кивнул.

– Так вот, - продолжал атлет.
– Работал ты неплохо. Чисто. Жалованье свое заслуживал. И со стражами не общался, мы наблюдали. Уйти тебе отсюда, сам понимаешь, мы не дадим, легенду твою выслушивать не собираемся. А посему, Гор Линест Врондис, суждено тебе здесь закончить свой жизненный путь и затихнуть на дне Сандиры с камнем

на шее. Вот и весь наш с тобой разговор. Правильно, ребята?

– Правильно, - раздалось в ответ.

Лично я ничего правильного в этом не находил, но мое мнение в данном случае в расчет не принималось. Дело приобрело настолько печальный для меня оборот, что я даже позволил себе поиронизировать. Больше ничего не оставалось.

– Мне нравится ваш скорый и справедливый суд, - начал я, усевшись на стул.
– Мне нравится легкость, скоторой вы принимаете решение. Позволю отметить, несправедливое решение. Ну на каком основании вы считаете меня врагом? На основании моих разговоров с Тинтом? Но это же вполне естественные разговоры для человека, который помнит себя только со времени недавнего пребывания в больнице.

– В больнице был, это точно, - кивнул атлет.
– А до этого где?

– На другой звезде, - безнадежно ответил я.
– В другом мире. Гулял себе вечером и вдруг очутился у вас. С целью мне неизвестной. Можно в это поверить?

– Пошути, пошути напоследок, - разрешил атлет.

– Ну вот.
– Я развел руками.
– Тем не менее, это правда.

– У, гад!
– процедил Тинт сквозь зубы.
– Из-за тебя я в штурме участвовать не смогу.

– Значит, собираетесь брать приступом дворец, - задумчиво сказал я. Мне все еще не верилось, что участь моя решена.
– Так почему же я Тинта не выдал?

Атлет фыркнул.

– Не смеши. Зачем тебе Тинт? Тебе всех целиком подавай. Однако, уважаемый страж, не получилось. У нас и молодежь разбирается, что к чему.

– Рад за вас, - уныло ответил я, лихорадочно соображая, какие еще аргументы можно привести в свое оправдание, хотя было абсолютно ясно, что таких аргументов нет.
– В чем же вы меня обвиняете? В чем конкретно заключались мои действия, направленные против вас? Только конкретно.

– Выспрашивал, вынюхивал, - угрюмо ответил Тинт.
– Выведывал.

– Так я же единомышленников искал!

– Хватит!
– Атлет решительно хлопнул себя по коленям.
– Это все разговоры. Сотрясение воздуха.

– Конечно, - с горечью отозвался я.
– Гораздо проще, не разобравшись, ликвидировать подозрительную личность. Себе спокойней.

И так мне захотелось очутиться в уютном классе, где шуршат страницами учебников мои десятиклассники, а я стою у стола перед ними и диктую тему урока: "Доверие как атрибут личности и возможность руководствоваться им в критические моменты истории"...

Я не испытывал ненависти к этим парням, распоряжавшимся моей

судьбой по своему усмотрению. Я понимал, что они не могут рисковать. И с сожалением подумал, что так и не увижу никогда Соловецких островов, и по лесам Подмосковья будет ходить с корзинкой

кто-то другой. Только не я. И стало мне еще обидней.

В этот печальный момент в комнате появился еще один светловолосый бородатый парень лет двадцати пяти, уступающий атлету по части мускулатуры, но тоже крепко сбитый, с резкими чертами лица и пронзительными васильковыми глазами. Он с любопытством посмотрел на меня, молча прошел к стене, подпер ее мощным плечом и скрестил руки на груди.

– Эх, ребята, - обреченно сказал я.
– А я-то с вами хотел. Через тернии к звездам, так сказать...

– Что?!
– Тот бородач у стены изумленно распахнул васильковые глаза.

Присутствующие непонимающе воззрились на него, а бородач стремительно подошел ко мне.

– Что ты сказал?

– Это не я сказал.
– Я вздохнул.
– Это сказал один неведомый вам мудрец. Давным-давно сказал. Пэр аспэра ад астра. Через тернии к звездам. Звался он Луций Анней Сенека, а жил в Древнем Риме. Было когда-то такое интересное государство, только не здесь. Вот и все.

Больше я ничего не собирался говорить. Бесполезно было им говорить.

Отвлекал бы я их своими разговорами от подготовки к важным

делам. К штурму.

Бородач присел на корточки передо мной и тихо и умиленно произнес, почему-то умиротворенно улыбаясь и моргая своими васильками:

– Агент ты мой дорогой, служитель ты тайный императорский,

страж ты переодетый общественного спокойствия. Рано ты себя хоронишь. Жизнь-то прекрасна. Она ведь-как пьеса: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. Ни о чем эти слова тебе не говорят?

Издевался он, что ли? Я молча пожал плечами.

– А это ведь тоже не я сказал.
– Бородач вдруг начал тихонько

смеяться.
– Не я это сказал, а древнеримский мудрец Сенека, воспитавший на свою голову палача христиан Нерона и написавший "Нравственные письма к Луцилию", где и поделился своими мыслями относительно жизни.

Бородач продолжал смеяться при полном недоумении окружающих,

и я, после выхода из каталепсического состояния, охотно принял

участие в его веселье.

6.

Да, Ульф давно был здесь своим. Его знали и ему верили, и никто

не подверг сомнению его заявление о том, что я тоже участник подполья, боец страшно засекреченной ячейки, о которой известно лишь очень и очень немногим посвященным. И когда Ульф объяснил присутствующим, что они только что чуть не совершили непоправимую ошибку, напряженность исчезла. Тинт даже нашел в себе мужество прилюдно извиниться передо мной. Почти каждый счел своим долгом похлопать меня по плечу или просто подмигнуть, или ободряюще улыбнуться. Вскоре все разошлись, остался только хозяин квартиры, тот, что смахивал на Юрия Никулина, и мы с Ульфом получили возможность пообщаться. Сказать, что я испытывал облегчение - значит, ничего не сказать. И дело не только в том, что миновала угроза преждевременного моего ухода на поля, поросшие печальными асфоделями. Просто теперь я знал, что не одинок в совсем-совсем чужой Стране. Нас было двое.