На чужом пороге
Шрифт:
Гауптман курил, чтобы прогнать дремоту, и внимательно, но не назойливо, а как бы исподтишка наблюдал за ее реакцией. А она старалась расслабиться и не слушать, пропуская мимо ушей его монотонно журчащую речь. Однако сразу это было не так-то просто сделать.
— Мне нравится ваше спокойствие, — продолжал гауптман. — Я вижу, что оно не напускное. Тут дело не только в мужестве. Я знаю — это высокий класс. Очевидно, у вас уже есть какие-то соображения. Может быть, вы поделитесь ими со мною?
Она молчала. Сидела, спокойно сложив руки на коленях. Ей наконец-то удалось расслабиться. «Вот и хорошо», — отметила она про себя.
— Пока не желаете говорить? Ну что ж, возможно, вы и правы. Пожалуй, мне, как хозяину, следует начать первым.
Гауптман ткнул сигарету в большущую пепельницу в виде головы Мефистофеля и закурил новую.
— Будьте добры, внимательно следите за ходом моих рассуждений. — Входя в роль, он все более активно и выразительно жестикулировал: это напоминало пассы гипнотизера.
«Неужели он и в самом деле пытается меня гипнотизировать?» — подумала она.
— Начнем с того, что к вам лично я отношусь без всякого предубеждения. Скорее даже с симпатией: вы красивая женщина, отлично держитесь. Дело упрощается и тем, что моей родине вы не успели принести вреда, следовательно, и не стали ее врагом. Уж так сложились обстоятельства. Но опять же в силу обстоятельств мы пока что находимся с вами по разные стороны барьера. По разные стороны до тех пор, пока не найдем общего языка.
Гауптман нетороплив, но старается и не замолкать ни на минуту. Инициатива в его руках, и он ведет собеседницу по тропе своей мысли, через шаг предлагая убедиться, что грунт прочен и обмана нет. Все открыто, все чистосердечно. Разве не очевидно, что тропа единственная и ничего злокозненного здесь нет?
— Мы с вами солдаты. Долг перед родиной для нас свят. Я догадываюсь о ваших убеждениях и уважаю их. Но согласитесь, что лишь у очень ограниченного человека все упирается в одно это чувство. Мир богаче и разнообразнее. Он приберегает для нас множество радостей, — например, любовь, материнство, путешествия, — но все они быстротечны и надо спешить жить, спешить наслаждаться, не упускать то, что предназначено вам жребием.
Как доброжелателен этот гауптман, сколько отеческой доброты и мудрости в его усталой улыбке...
— Я рад, что вы не спорите. А раз вы признаете, что человек пришел в этот мир не для одних только трудов и страданий, то нам с вами нетрудно будет договориться. Повторяю — к вам лично я не испытываю неприязни. Но сейчас мы оба на работе. Вас послали с заданием, а я вас перехватил. В силу объективных причин выполнить свою работу теперь вы не сможете, мало того, вам грозит смерть. Значит, пора подумать, как выбраться из этой передряги с наименьшими потерями. Ведь мы с вами материалисты, не так ли? Мы знаем, что все так называемые духовные ценности существует для нас, пока существуем мы сами. Положите их на одну чашу весов, а на другую положите смерть, и вы увидите, что последняя сразу перевесит. Потому что — давайте уж смотреть в корень — духовные ценности суть только слова, так сказать, колебания воздуха, мистика!
Гауптман рассмеялся от удовлетворения, что так ловко завершил свой маневр. Он вышел из-за стола и остановился перед нею.
— Итак, к делу. Я даю вам слово немецкого офицера, слово джентльмена, что буду свято соблюдать те условия, о которых мы сейчас договоримся. Лучше всего было бы, если б вы согласились работать на нас. Тогда вы немедленно окажетесь на свободе. Мало того, мы бы имитировали выполнение вашего задания, а в случае невозможности такой имитации устроили бы прекрасный спектакль со свидетелями, спектакль, после которого у вашего начальства не было бы ни малейшего сомнения в том, что вы сделали всевозможное, что только в человеческих силах, но обстоятельства оказались выше вас. Свидетели были бы надежные — местные подпольщики. — Он сделал паузу, чтобы передохнуть, и предостерегающе протянул вперед руку. — Но я не настаиваю на этом. Я дорожу собственными предрассудками и умею уважать чужие. Бог с ними. Хотя, повторяю, этот вариант был бы наиболее приемлем и для вас и для нас. Если он для вас неприемлем, ставьте свои условия. Обсудим их. Мне же от вас нужно совсем немного: скажите, с кем вы должны были связаться и какое вы получили задание...
Она молчала.
Гауптман говорил и говорил. Перебирал какие-то варианты, приводил все новые доводы. Когда совсем рассвело, ее отвели в камеру.
Камера находилась в полуподвале особняка. Пять шагов в длину, три — в ширину. Здесь было сухо и довольно тепло; должно быть, где-то рядом за стеной находились трубы отопления, а возможно, даже котельная. Привыкнув к тишине, она стала различать за толщей камня отдаленные голоса людей, шаги, какой-то глухой шум. На топчане возвышался набитый водорослями матрас, в головах, под подушкой, лежало солдатское шерстяное одеяло и постельное белье, серое, но чисто выстиранное.
В камере было светло: забранное тяжелыми решетками окно, хоть и находилось под самым потолком, размеры его определенно превышали куцые тюремные нормы.
«Этот гауптман не так прост, как мне показалось. сначала, — подумала она, присев на топчан. — От него можно ждать любого подвоха, ловушки в самом неожиданном месте. Этот просто не убьет. Он сначала выдумает что-нибудь иезуитское. Поэтому не делать навстречу ни одного шага, ничем не выдавать ни мыслей, ни чувств. И беречь силы: при пытках они пригодятся...»
Солдат принес похлебку в котелке и хлеб, но она еще не хотела есть, постелила постель и легла. Она понимала, что хорошо бы сейчас поспать, но заснула не сразу. Перебирая обстоятельства своего провала, она снова и снова убеждалась, что ее предали. Но кто предал? В какой момент? Местные подпольщики не знали, когда она появится и где высадится. В управлении о ее задании знали от силы пять человек, о месте высадки — и того меньше. Кто же из них фашистский агент?..
Она проснулась, почувствовала на себе пристальный взгляд. В камере никого не было. Она села на топчане и только тогда увидела, что кто-то наблюдает за нею в дверной глазок. Она встретила этот взгляд спокойно и несколько мгновений бе» труда выдерживала его. Велико было искушение взять верх в этом поединке, но что б это ей дало? «Разумнее продолжать играть роль апатичного существа, — решила она. — Раз нет возможности действовать, буду выжидать...»
С безразличным видом она отвернулась от двери и принялась за похлебку. Когда с похлебкой было покончено, она встала, чтобы размять ноги. Дверной глазок был закрыт.
Потом ее снова повели на допрос.
Гауптман Дитц терпеливо ждал, пока Краммлих закончит свои наблюдения. Обер-лейтенант смотрел в дверной глазок не меньше четверти часа и за все это время отвел глаза только дважды — чтобы закурить сигарету. Когда Краммлих опустил задвижку, оба молча прошли по коридору подвала, затем по лестнице вверх, и только возле своего кабинета, выбирая из связки нужный ключ, Дитц спросил: