На дальних берегах
Шрифт:
Вася даже ободряюще кивнул Анжелике, когда проходил мимо нее.
А Анжелика все продолжала находиться в том состоянии, когда кажется, что видишь все смутно, слышишь плохо, а на самом деле остро чувствуешь, схватываешь любую мелочь, и нет только сил связать эти мелочи в целое, воспринять их так, как воспринимаешь обычно.
Анжелика медленно прошла через зал, присела на узкую длинную скамью, стоявшую у стены… Мысли ее были отрывочны… В то время когда она шла к скамейке, доктор, наверно, уже начал переливать Мехти кровь Васи. Она хорошо знала доктора еще по Триесту, он работал в амбулатории в порту, был нетороплив и все-таки успевал делать все очень быстро. Теперь дело должно пойти на поправку. А вдруг Мехти станет еще хуже?.. Анжелике показалось, будто она проваливается в мутную, холодную бездну. И от этого стремительного падения у нее перехватило дыхание. Прошло еще несколько минут, и ей удалось взять себя в руки. Она всем существом своим восставала против мысли, что может случиться что-нибудь плохое. Мехти должен жить, он не может не жить!.. Он будет смотреть на нее лучистым, смеющимся взглядом из-под своих припухлых век; обнимет ее сильной, уверенной рукой; прижмется щекой к ее щеке. Но почему она представляет себе выздоровевшего Мехти обязательно рядом с собой, дарящим ей ласковый взгляд, обнимающим ее?
Анжелика не задавала себе этого вопроса, а если бы задала, то испугалась бы бурно нахлынувшего на нее неведомого, властного чувства.
Она сидела на скамейке долго; согнувшись, опустила голову на руки.
Вдруг кто-то сел рядом с ней. Это был Вася, — она и не заметила, как он подошел к скамейке.
— Ему уже лучше! — с облегчением сказал Вася.
— Он пришел в себя? — встрепенулась Анжелика.
— Пока нет, но пульс хороший, дышит тоже хорошо. Доктор говорит, что все будет в порядке…
Васе было сейчас необыкновенно легко, тело стало невесомым; он вовсе не ощущал ног, обутых в тяжелые башмаки, а когда двигал руками, то ему казалось, будто он взмахивает крыльями. Но подлинное ощущение полета пришло к нему потом, через минуту, когда Анжелика обхватила лицо Васи жаркими ладонями и крепко поцеловала.
Вася положил руку на плечо девушки, но не смог ответно поцеловать ее. Он зажмурил глаза и прижал белобрысую голову к груди Анжелики.
Голова у Васи кружилась — то ли от счастья, то ли от слабости: он отдал много крови… Сладкая, непреодолимая истома охватила Васю. Голова его медленно сползла на колени Анжелики, и он заснул.
На паркетном полу появились и стали постепенно увеличиваться две удлиненные тени. Вот они исчезли и спустя минуту выросли снова…
По опустевшему залу размеренно ходили взад-вперед два человека, и по их искаженным теням Анжелика, конечно, не могла определить, что это командир бригады Ферреро и Сергей Николаевич.
Оба — и Ферреро и его заместитель — были озабочены и мрачны.
— Я разбил людей на десять групп, но ни одна из них не обнаружила и следа Карранти. Как сквозь землю провалился! — развел руками Ферреро.
— Он, наверно, спустился вниз по обрыву, — предположил Сергей Николаевич.
— Наверное. Но там мы тоже не обнаружили никаких следов. В общем так или иначе, но этот мерзавец улизнул, — сердито заключил Ферреро.
Одежда его была мокрой, грязь облепила брюки, сапоги, овчинный полушубок. Пышный левый ус Ферреро раскрутился, в углу рта торчала неизменная трубка.
На добром и мягком лице Сергея Николаевича обозначились желваки.
— Мехти в безопасности. Теперь надо обезопасить бригаду, — многозначительно сказал он.
— И это надо сделать сегодня же! Завтра Карранти появится в Триесте, и фашисты будут знать о нас многие подробности, известные только мне, тебе и начальнику штаба. Ох, негодяй, попался бы он мне в руки!
Ферреро никак не мог успокоиться.
— Ничего не поделаешь, надо уходить, — произнес Сергей Николаевич.
— Пошли к карте, полковник, — вздохнул Ферреро. — Надо уходить в дальние леса, менять связь, линии снабжения. Карранти еще даст о себе знать. Верь моему слову, полковник!
— Верю. Пошли, — сказал полковник. Он продолжал оставаться в глубоком раздумье.
К ночи следующего же дня доктору пришлось приступить к оборудованию своего «медицинского кабинета» в жалком шалаше, наскоро сооруженном из сосновых ветвей и широких полостей прорезиненной палаточной ткани, на краю небольшой поляны, в дремучем суровом лесу.
Работы у него было по горло: после снегопада, мороза, дождя неожиданно наступила оттепель — ледяная корка, покрывавшая землю, обратилась в слякоть, и среди партизан, проделавших три многоверстных марша с короткими привалами прямо на голой земле, были простуженные. Многие из заболевших, привыкшие ко всякого рода невзгодам и лишениям, держались на ногах. Однако несколько человек занемогли настолько серьезно, что передвигаться самостоятельно были уже не в силах. Вместе с больными и ранеными, еще раньше вверенными заботам медицинских работников бригады, новые больные составили целый походный госпиталь. Госпиталь передвигался вначале на грузовиках, повозках и даже на специальной санитарной машине, отбитой у немцев в одном из рейдов; но Ферреро завел людей в такие непроходимые дебри, что грузовики и санитарную машину пришлось вскоре замаскировать и бросить в лесной чаще, а больных уложить на самодельные носилки и нести на плечах. Лишь Мехти и еще двух-трех партизан, находившихся в тяжелом состоянии, поместили в медленно передвигавшиеся, скрипучие повозки, запряженные мулами.
На поляне стояла приземистая охотничья хижина: ее могло хватить человек на десять, и Ферреро приказал немедленно соорудить несколько шалашей для больных.
Сергей Николаевич дивился неиссякаемой энергии командира — громоздкий и шумный Ферреро успевал разведать местность и подбодрить отставших, проверить посты и выслушать жалобы повара, изучить карту, распределить патроны и подумать о больных.
Полковник решил все-таки хоть немного отдохнуть: он улегся под деревом и завернулся в бурку.
А командир накинулся на Сильвио и распек его за то, что он сидит вместе с Васей у повозки и болтает с Мехти, в то время как тому нужно спать. Потом Ферреро подозвал к себе ординарца и куда-то побежал вместе с ним.
Проснувшись, Сергей Николаевич присоединился к партизанам, устанавливающим вокруг охотничьей хижины брезентовые палатки.
Ни дуновения ветерка. Воздух неподвижный, теплый, влажный. С ветвей сосен падали тяжелые капли. Под ногами хлюпала грязь. Незаметно, но упрямо опускался туман; вблизи он был слабым, редким, еле ощутимым, а взглянешь подальше — и начинает казаться, что вокруг лагеря висит огромное ватное одеяло, края которого прямо перед тобой.
В предвечерней тишине слышались гулкие удары топоров по стволам сосен, мычание коровы, неторопливый говор людей.
Партизанам предстояло стать лагерем в лесу. Они наполняли ямы хворостом и ставили на костры треноги с чайниками, еще вчера покоившимися в мраморных каминах виллы, прижимали к земле игольчатые ветви и накидывали на них одеяла, рыли землянки, прокладывали сквозь чащу тропу к склону соседней горы, откуда хорошо просматривалась местность и где надо было организовать посты охранения.