На дальних мирах (сборник)
Шрифт:
— Тогда зачем же спрашивал об этом?
— Просто так.
— Развлекался, вызывая в другом чувство вины? Гад ты, Хэрндон. Это я всерьез.
— Послушай, Том, я не знал, что тебя так заденет необоснованное предположение… — Хэрндон трясет головой. — Поедатели не могут быть разумными существами. Это очевидно. Иначе бы нам не поручили ликвидировать их.
— Наверно, — соглашается Том Две-Ленты.
— Нет, я не знаю, что у Тома на уме, — говорит Эллен. — Но твердо уверена, что ему нужен отдых. После восстановления личности прошло всего полтора года, а у него был тяжелый срыв.
Майклсон разглядывает какой-то документ.
— Он трижды подряд отказывался рассеивать гранулы. Утверждает, что не может отрывать время от своих
— А что за исследования он проводит? — интересуется Николс.
— Только не биологические, — говорит Джулия. — Он все время торчит в загоне, но я не замечала, чтобы он делал какие-то анализы. Просто наблюдает за поедателями.
— И разговаривает с ними, — добавляет Чанг.
— Да, и разговаривает, — подтверждает Джулия.
— Кто узнает, в чем дело?
Все глядят на Эллен.
— Ты ближе всех к нему, — говорит Майклсон. — Можешь повлиять на него?
— Сперва нужно узнать, что с ним творится, — отвечает Эллен. — От него не добьешься ни слова.
Нужно быть очень осторожным — их много, и общая забота о твоем душевном равновесии может стать роковой. Они уже поняли, что ты обеспокоен, и Эллен начала искать причину беспокойства. Прошлой ночью ты лежал в ее объятиях, и она умело, исподволь расспрашивала тебя. Ты понял, что она хочет выяснить. Когда взошли луны, она предложила прогуляться по загону среди спящих поедателей. Ты отказался, но она понимает, что ты связан с этими существами.
Ты сам тоже провел зондирование — кажется, умело. И знаешь: поедателей тебе не спасти. Непоправимое свершится. Повторяется 1876 год; вот бизоны, вот индейцы сиу, и они должны быть уничтожены, потому что строится железная дорога. Если ты заговоришь здесь в открытую, твои друзья успокоят тебя, утихомирят и обработают тебе память, потому что они не видят того, что видишь ты. Если вернешься на Землю и начнешь протестовать, над тобой посмеются и порекомендуют повторное восстановление. Ты ничего не можешь поделать. Ничего.
Ты не можешь спасти, но, вероятно, можешь увековечить.
Отправляйся в прерию. Поживи с поедателями; подружись с ними, изучи их уклад жизни. И все запиши, сделай полный отчет об их культуре, чтобы не исчезло хотя бы это. Ты знаком с техникой антропологических исследований. Сделай для поедателей то, что когда-то было сделано для твоего народа.
Он подходит к Майклсону.
— Можешь ты освободить меня на несколько недель?
— Освободить, Том? Что ты имеешь в виду?
— Мне нужно провести кое-какие исследования. Я хотел бы уйти с базы и поработать с поедателями на природе.
— Чем не устраивают тебя те, что в загоне?
— Майк, это последняя возможность поработать с ними в естественных условиях. Я должен уйти.
— Один или с Эллен?
— Один.
Майклсон неторопливо кивает.
— Ладно, Том. Как знаешь. Иди. Я тебя не удерживаю.
Я пляшу в прерии под золотисто-зеленым солнцем. Вокруг меня собираются поедатели. Я раздет; моя кожа блестит от пота, сердце колотится. Я разговариваю с ними пляской, и они понимают меня.
Понимают.
У них есть язык, состоящий из мягких звуков. У них есть бог. Они знают любовь, благоговение и восторг. У них есть обряды. У них есть имена. У них есть история. В этом я убежден.
Я пляшу на густой траве.
Как мне объясниться с ними? Ногами, руками, тяжелым дыханием, потом. Они собираются вокруг меня сотнями, тысячами, и я пляшу. Останавливаться нельзя. Они теснятся вокруг и издают свои звуки. Я — потайной ход неизвестных сил. Видел бы меня сейчас прадед! Старик, пьющий на своем крыльце в Вайоминге огненную воду, отравляющий свой мозг, увидь меня! Увидь пляску Тома Две-Ленты! Я говорю с этими чужаками пляской под солнцем совсем другого цвета. Я пляшу. Пляшу.
— Слушайте, — говорю я им. — Я ваш друг; мне, только мне одному вы можете доверять. Доверьтесь, поговорите со мной, просветите меня. Дайте мне сберечь ваш уклад жизни, потому что близится уничтожение.
Я пляшу, солнце поднимается, поедатели бормочут.
У них есть вождь. Я приближаюсь к нему, отступаю, снова приближаюсь, кланяюсь, указываю на солнце, изображаю существо, живущее в этом огненном шаре, имитирую звуки этого народа, опускаюсь на колени, встаю, пляшу. Том Две-Ленты пляшет для вас.
Я обретаю забытое мастерство своих предков. И чувствую, как в меня вливается сила. Я пляшу за Разветвленной рекой, как плясали мои предки во времена бизонов.
Пляшу, и поедатели тоже начинают плясать. Медленно, робко они движутся ко мне и раскачиваются, поднимая то одну, то другую ногу.
— Да, так, так! — кричу я. — Пляшите!
Когда солнце достигает полуденной высоты, мы пляшем вместе.
Взгляды их уже не обвиняют. Я вижу в них теплоту и родство. Я, пляшущий с ними, — их брат, их краснокожий соплеменник. Поедатели уже не кажутся неуклюжими. В их движениях есть какая-то тяжеловесная грация. Они пляшут. Пляшут. Скачут вокруг меня. Ближе, ближе, ближе.
Мы пляшем в священном безумии.
Поедатели запевают невнятный гимн радости. Вытягивают руки, разжимают коготки. Раскачиваются в унисон, левая нога вперед, правая, левая, правая. Пляшите, братья, пляшите, пляшите, пляшите! Они жмутся ко мне. Плоть их дрожит, издавая нежный запах. Меня мягко подталкивают туда, где трава высока и нетронута. Продолжая плясать, мы ищем в траве оксигенаторы и находим целые гроздья, поедатели совершают молитву и отделяют своими неловкими руками дыхательные органы от фотосинтезирующих стеблей. Растения испускают струи кислорода. У меня кружится голова. Я смеюсь и напеваю. Поедатели сдирают зубами кожуру с шаров лимонного цвета и с черешков. Протягивают сорванные шары мне. Я понимаю, что это религиозный обряд. Прими от нас, ешь с нами, примкни к нам. Это плоть, это кровь; прими, ешь, примкни. Я кланяюсь и подношу ко рту шар, но не ем, а лишь сдираю кожуру, как они. Сок брызжет в рот, кислород вливается в ноздри. Поедатели поют осанну. Сейчас бы мне перья и полную раскраску моих предков, познакомиться с их религией в реалиях той, что должна была стать моей. Прими, ешь, примкни. Сок оксигенаторов струится в моих венах. Я обнимаю своих братьев. Начинаю петь, и мой голос, едва срываясь с уст, превращается в арку, сверкающую, как свежеобработанная сталь. Я пою тише, и арка превращается в матовое серебро. Толпа поедателей смыкается. Запах их тел кажется мне огненно-красным. Их негромкие вскрики — клубами пара. Солнце очень жаркое, его лучи — это тончайший свист сморщенных звуков, близких к моему слуховому пределу — плинк! плинк! плинк! Густая трава под ногами напевает низко и звучно, ветерок несет по прерии язычки пламени. Я поглощаю второй шар, затем третий. Мои братья кричат и смеются. Рассказывают мне о своих богах — тепла, пищи, удовольствия, смерти, добра, зла. Перечисляют имена своих царей. Знакомят со своими священными ритуалами. Запоминай, говорю я себе, все это безвозвратно исчезнет. И продолжаю плясать. Они тоже. Прими, ешь, примкни. Они очень приветливы.
Внезапно слышится гудение коптера.
Он очень высоко. Я не могу разглядеть, кто в нем.
— Нет! — кричу я. — Не рассеивайте здесь гранулы! Не уничтожайте этих людей! Слушайте меня! Это Том Две-Ленты! Неужели вы не слышите? Я веду здесь исследования! Вы не имеете права!..
Мой голос создает спирали голубого мха, окаймленного красными искрами. Они поднимаются вверх и рассеиваются ветром.
Я кричу, ору, рычу. Пляшу и потрясаю кулаками. В крыльях коптера открываются створки. Выдвигаются и начинают вращаться блестящие краны. Гранулы нервного действия сыплются дождем, оставляя в небе сверкающий след. Шум коптера превращается в пушистый ковер, простертый до горизонта, и заглушает мой пронзительный голос.