На дальних мирах (сборник)
Шрифт:
— А эти тела? — спросил он.— Откуда они у вас?
— Ну, их изготовляют по нашим заказам. Несколько компаний этим занимаются. Человеческие модели стали доступны только сейчас. Очень дорогие, вы понимаете.
— Да. Конечно.
— Скажите, когда вы впервые поняли, что это маскировка?
— Я сразу почувствовал какую-то неправильность. Однако осознал, в чем дело, лишь несколько мгновений назад.
— Никто больше не догадывается, мне кажется. Это совершенное земное тело?
— Совершенное,— ответил Эйтел.
— После путешествий я без сожалений возвращаюсь в собственное
— Да,— беспомощно ответил Эйтел.
Дэвид ждал его, прислонившись к своему такси. Одной рукой он обнимал за плечи марокканского мальчика лет шестнадцати, другой щупал груди смуглой женщины, похожей на француженку. Трудно сказать, с кем из них он развлекался этим вечером: с обоими, может быть. Этот жизнерадостный полиморфизм порой коробил Эйтела, но он знал: чтобы работать с Дэвидом, вовсе не обязательно всегда и во всем одобрять его. Когда бы Эйтел ни возникал в Фесе с новыми товарами, Дэвиду хватало двадцати четырех часов, чтобы найти для него клиента. Получая пять процентов комиссионных, он стал едва ли не самым богатым таксистом в Марокко — с тех пор, как Эйтел начал обделывать здесь дела с инопланетянами.
— Все на мази,— сказал Эйтел.— Поехали за товаром.
На губах Дэвида засверкала золотозубая улыбка. Он шлепнул женщину по заду, легонько похлопал мальчика по щеке, оттолкнул их обоих и открыл для Эйтела дверцу своего такси. Товар находился в отеле Эйтела под названием «Дворец Джамаи», в конце квартала аборигенов. Однако Эйтел никогда не занимался бизнесом в собственном отеле: на этот случай под рукой у него был Дэвид, который возил его туда и обратно между «Джамаи» и отелем «Меринидес», за городской стеной, около древних королевских гробниц, где предпочитали останавливаться чужеземцы.
Ночь была мягкая, благоухающая, пальмы шелестели под легким ветерком, огромные красные соцветия гераней в лунном свете казались почти черными. Когда они ехали к старому городу с его лабиринтом извивающихся средневековых улочек, стенами и воротами, как из арабских сказок, Дэвид сказал:
— Ты не возражаешь, если я кое-что скажу? Это меня беспокоит.
— Валяй.
— Я наблюдал за тобой сегодня. Ты смотрел не столько на инопланетянина, сколько на ту женщину. Нужно выбросить ее из головы, Эйтел, и сосредоточиться на деле.
Ничего себе! Мальчишка вдвое моложе указывает ему, что надо делать. Это возмутило Эйтела, но он сдержался. От Дэвида, молодого и до недавних пор бедного, некоторые нюансы ускользали. Нельзя сказать, что он был равнодушен к красоте, однако красота это абстракция, а деньги это деньги. Эйтел не стал объяснять то, что парень сам поймет со временем.
— Ты говоришь мне: «выброси из головы эту женщину»? — спросил он.
— Есть время для женщин, и есть время для бизнеса. Это разные времена. Ты сам знаешь, Эйтел. Швейцарец это почти марокканец, когда дело касается бизнеса.
Эйтел рассмеялся.
— Спасибо.
— Я серьезно. Будь осторожен. Если она заморочит тебе голову, это дорого тебе обойдется. И мне тоже. Я в доле, не забывай. Даже если ты швейцарец, нужно помнить: бизнес отдельно, женщины отдельно.
— Я помню.
Такси остановилось около отеля. Эйтел поднялся к себе и достал из потайного отделения чемодана четыре картины и нефритовую статуэтку. Полотна были без рам, небольшие, подлинные и без особых претензий. Недолго думая, он выбрал «Мадонну Пальмового воскресенья» из мастерской Лоренцо Беллини: ученическая работа, но очаровательная, спокойная, простая — рыночная цена двадцать тысяч долларов. Он сунул картину в переносный футляр, а остальные вещи убрал — все, кроме статуэтки, которую нежно погладил и поставил на комод перед зеркалом: что-то вроде алтаря.
«Алтарь красоты,— подумал он и хотел убрать и ее, но передумал. Она выглядела так прелестно, что он решил попытать счастья.— Попытать счастья — полезно для здоровья».
Он вернулся к такси.
— Картина хорошая? — спросил Дэвид.
— Очаровательная. Банальная, но очаровательная.
— Я не об этом спрашиваю. Она подлинная?
— Конечно,— немного резко ответил Эйтел.— Мы снова будем это обсуждать, Дэвид? Ты прекрасно знаешь, что я продаю только подлинные картины. Цена немного завышена, но они всегда подлинные.
— Есть кое-что, чего я никак не могу понять. Почему ты не продаешь подделки?
Эйтел вздрогнул.
— По-твоему, я мошенник, Дэвид?
— Конечно.
— Как все просто! Знаешь, мне не нравится твой юмор.
— Юмор? Какой юмор? Продавать ценные произведения искусства чужеземцам противозаконно. Ты продаешь их. Разве это не мошенничество? Никаких обид. Я называю вещи своими именами.
— Не понимаю, к чему ты завел этот разговор,— сказал Эйтел.
— Я просто хочу понять, почему ты продаешь подлинники. Продавать подлинники противозаконно, но вряд ли противозаконно продавать подделки. Понимаешь? Все два года я ломаю над этим голову. Денег столько же, риска меньше.
— Моя семья продает произведения искусства более ста лет, Дэвид. Ни один Эйтел никогда не продавал подделки. И не будет.— Это был его пунктик.— Послушай, может, тебе и нравится играть в эти игры со мной, но не заходи слишком далеко. Договорились?
— Прости, Эйтел.
— Прощу, если заткнешься.
— Тебе известно, что мне нелегко заткнуться. Можно, я скажу тебе еще кое-что и потом уже заткнусь?
— Валяй,— со вздохом ответил Эйтел.
— Я скажу вот что: ты совсем запутался. Ты мошенник, который считает, что он не мошенник. Понимаешь, о чем я? Это скверно. Но пускай, ты мне нравишься. Я уважаю тебя. По-моему, ты прекрасный бизнесмен. Поэтому прости мне грубые замечания. Идет?
— Ты очень раздражаешь меня.
— Не сомневаюсь. Забудь, что я говорил. Заключи многомиллионную сделку, и завтра мы будем пить мятный чай, и ты дашь мне мою долю, и все будут счастливы.
— Мне не нравится мятный чай.
— Ну и ладно. Найдем что-нибудь другое.
Агила стояла в дверном проеме своего номера в отеле. При виде ее Эйтел снова вздрогнул, сраженный неодолимой силой ее красоты.
«Если она заморочит тебе голову, это тебе дорого обойдется,— вспомнил он и стал уговаривать себя: — Это все ненастоящее. Это маска».