На день погребения моего
Шрифт:
— Ну хорошо, я действительно делил на ноль, только один раз, каюсь, mea maxima culpa, в результате не было никакого эффекта. Я не пропускал шаг там, где, как ты сказал, я его пропустил. Скорее это ты, как оказалось, не способен следить за моими доводами.
— Это чушь, Гюнтер, смотри, между шагами отсюда сюда, эта функция времени, ты предположил, что она коммутативная, просто проскользнул мимо нее, в то время как в действительности...
— И?
— Ты просто не можешь делать такое предположение.
— Могу, если захочу.
— Только не в том случае, когда здесь нужен знак «минус»...
Так, несмотря на нетерпение толпы, которая, как оказалось, уже довольно долго скандировала «Auf die Mensur, к бою!», у молодых людей разгорелся очередной математический спор, вскоре нагнавший скуку и заставивший сбежать всех, включая Яшмин, на самом деле ушедшую намного раньше под пылкую руку с выпускником факультета антропологии, который приехал из Берлина и надеялся определить здесь, в дуэльных клубах Геттингена, «контрольную группу» для исследования более глубоких смыслов надписей на лице, в особенности — практикуемых у северных племен Андаманских островов, фактически они ушли под крики «Стефани дю Мотель!» и грубый свист, поскольку сообщество разделилось во мнении насчет Яшмин: одни считали ее смелой и современной молодой женщиной наподобие Ковалевской, а другие — вероломной беспутницей, чьей целью в жизни было соблазнять перспективных математиков и толкать их к безвременной гибели на дуэли, как бесславная мадемуазель дю Мотель поступила в 1832 году с крестным отцом теории групп Эваристом Галуа.
Среди русских гостей Гёттингена попадались люди с бесспорно мистическими склонностями. Яшмин тут же узнавала их при встрече, иногда ей удавалось ускользнуть, еще на Чанкстон-Кресчент, но здесь, далеко на востоке, нельзя было скрыться от разворачивавшихся рядом исторических событий. К 1906 году русские были повсюду, они бежали на запад, и многие взяли с собой экземпляры книги молодого Успенского «Четвертое измерение».
Неопрятный тип с коротким именем, вроде бы восточным, был замечен рядом с Хамфридом и Готлибом.
— Он нормальный. Теософоид, зовут Чонгом. Это как Теософ, но не полностью. Приехал сюда изучать Четвертое Измерение.
— Какое-какое измерение?
— Ну и остальные, конечно.
— Остальные...?
— Измерения. Знаешь, Пятое, Шестое и так далее?
— Он верит, что Хамфрид был его учителем в прошлой жизни, — вежливо добавил Готлиб.
— Как странно. Среди беспозвоночных бывают учителя?
— Ну вы посмотрите! — закричала Яшмин. — Это не Китайский Большевик, это — старина Сидни, чтоб мне провалиться, если это не старина Кенсингтонский Сидни с каким-то растительным красителем на волосах, слушай, Сид! Это я! Старушка Яшмин! Кембридж! Профессор Ренфрю! Помнишь?
Восточный субчик посмотрел на нее бессмысленным взглядом, потом, кажется, принял какое-то решение и начал энергично что-то говорить на языке, который никто не мог определить — хотя бы языковую семью. Более осведомленные слушатели поняли, что это — попытка сбить с толку.
Д-р Верфнер, конечно, сразу же его выследил и предположил, что его прислали в качестве одного из агентов Ренфрю, а Яшмин предположила, что этот человек находится здесь для того, чтобы следить за ней, поскольку он проявлял необычайный интерес к русским, разгуливавшим по городу. Когда бы они ни обращались к Яшмин, чтобы обсудить с ней транс-триадные измерения, Чонг, конечно же, был тут как тут.
— Четверка — это первый шаг за пределы известного нам пространства, — сказала Яшмин. — Д-р Минковски выдвигает гипотезу о существовании континуума между тремя измерениями пространства и одним измерением времени. Мы можем рассматривать «четвертое измерение» таким образом, как если бы это было время, но на самом деле это что-то особое, и «Время» — это всего лишь наше несовершенное упрощение.
— Но за пределами третьего измерения, — настаивал один из русских гостей, — существуют ли другие измерения не в виде фантазии алгебраистов? Можем ли мы получить к ним доступ не только лишь в уме?
— Духовный, — заявил Готлиб.
На памяти присутствующих он впервые произнес это слово.
— Душа? — спросил Хамфрид. — Ангелы? Незримый мир? Загробная жизнь? Бог? — в конце этого перечня он ухмыльнулся. — В Геттингене?
Тем временем Кит начал часто посещать Институт прикладной механики. После недавнего открытия Прандтлем пограничного слоя дела там пошли в гору, они рьяно изучали вопросы поднятия и трения, полеты с работающим двигателем, балансировку в воздухе — словно недавно оперившаяся птица на краю истории. Кит не думал особо об аэродинамике со времен своего бестолкового пребывания в тисках Вайба, когда на партиях игры в гольф на Лонг-Айленде познакомился с прыгучим гуттаперчевым мячом, который систематически приобретал шероховатость и терял идеальную сферическую форму из-за маленьких бугорков по всей площади поверхности. Тогда он не мог не заметить, хотя не так уж сильно был влюблен в игру, столь чрезмерно популярную среди людей, подобных Скарсдейлу Вайбу, особую тайну полета — неоспоримый прыжок сердца, когда смотришь на удар по мячу, особенно — первый дальний, вдруг мяч резко летит вверх, весело отрицая силу притяжения, не нужно быть гольфистом, чтобы это оценить. В этом уже было достаточно потустороннего. Поняв, что его все сильнее тянет к микрокосмосу на другой стороне Бюргерштрассе, Кит вскоре понял, что шероховатость поверхности мяча для гольфа бережет пограничный слой от расщепления и распада, которые потянули бы мячик вниз, это было отрицанием судьбы каждого предмета, находящегося в небесах. Он упоминал об этом в разговорах, которые вели в салунах на Браувег часто захаживавшие туда студенты-инженеры и физики, кто-то тут же предложил значение для Земли, крупномасштабный бугристый сфероид, который, летя сквозь Эфир, поднимается не в трех измерениях, а вдоль эйфорической мировой линии в рамках «четырехмерной физики» Минковского.
— А с векторизмом что случилось? — дразнила его Яшмин.
— Есть векторы, — ответил Кит, — и векторы. В мастерской д-ра Прандтля просто незатейливо поднимают в воздух и заставляют дрейфовать на ветру, вектор скорости и так далее. Можешь рисовать изображения старого доброго трехмерного пространства, если хочешь, или Плоскость комплексной переменной, если Превращение Жуковского, твоя чашка чая. Полеты стрел, слезинки. В мастерской тайного советника Клейна мы больше привыкли изображать векторы без рисунков, исключительно в виде ряда коэффициентов, это никак не было связано с физикой или даже самим пространством, записывали их в любом количестве измерений, в соответствии со Спектральной Теорией они стремились в бесконечность.
— И за ее пределы, — серьезно кивнул Гюнтер.
Однажды она подняла руку на занятии Гильберта. Он мельком взглянул на нее и продолжил.
— Герр тайный советник...
— Достаточно «Герр профессор».
— Нетривиальные нули ae-функции ...
— Ага.
Она дрожала. Она мало спала. Гильберт видел нечто подобное раньше, довольно много такого было на рубеже веков — как он полагал, после его знаменитой речи в Сорбонне, в ней он перечислил нерешенные проблемы в математике, которые необходимо будет рассмотреть в грядущем столетии, среди них — нули ae-функции.
— Может ли это быть связано с характеристическими значениями некоего Консервативного оператора, который еще не определили?
Как потом рассказывали, блеск в его глазах превратился в установившуюся пульсацию.
— Интригующее предположение, фройлен Хафкорт. — Обычно он обращался к ней «дитя мое». — Рассмотрим, почему это должно быть так.
Он всматривался в нее, словно она была видением, которое он пытался рассмотреть четче.
— Если не принимать во внимание тот факт, что характеристические значения по своей природе являются нулями некоего уравнения, — мягко подсказал он.