На день погребения моего, Пинчон Томас Рагглз

На день погребения моего

на обложку

Пинчон Томас Рагглз

Шрифт:

— Что мне остается, только выложить всё начистоту.

Она посмотрела на него:

— В этом мире я пользуюсь репутацией «независимого человека себе на уме'»…а на самом деле я навсегда...принадлежу ему. Другая моя семья отбыла в края, которые я даже не могу себе вообразить. Лишь во сне я вижу их мельком, эти мгновения столь мимолетны, столь скудны, потом я чувствую ощутимую боль вот здесь, в груди, боль жестокой незавершенности. Мои истинные воспоминания начинаются в тот момент, когда он впервые увидел меня на рынке — мою душу пронзили на острие перехода от девушки к молодой женщине, я чувствовала, как это острие проникает в меня, словно намереваясь разрезать пополам, надеюсь, Кит, это не румянец смущения.

Ну, отчасти, скорее румянец смущения, чем желания. Сегодня она надела старинную монету — проколотую и просто свисавшую с цепочки чистого серебра на ее всегда обворожительной шее...

— Это афганский дирхам раннего периода империи Газневидов. Он подарил мне эту монету на счастье.

За девять или десять веков обращения воры стерли и соскоблили серебро с внешнего края, но внутренняя окружность сохранилась, испещренная древними письменами. Это была внешняя эмблема нападений и живучести, истинная история того региона и, вероятно, этой молодой женщины, в этой жизни, и, кто знает, в скольких предыдущих.

— Спасибо за предложение, Кит. Если что-то появится, я, конечно, обращусь к тебе за советом. Я очень тебе благодарна, — ее взгляд плясал с почти самонадеянной уверенностью, что он позволит ей отделаться этим, не надеясь на любезность в знак благодарности.

Он поглощал это, как ярмарочное мороженое в вафельном стаканчике, хотя был вынужден изображать равнодушие. Такого не встретишь в Нью-Хейвене. Так не умеют флиртовать даже в Нью-Йорке. Это мир, размышлял Кит, а пару ночей спустя, около трех часов ночи, словно дополнительный привкус бамбуковой палки: «Она» — мир.

Тем временем Яшмин, слишком утонченная, чтобы бранить банальность, сблизилась с отпрыском клана кофейных магнатов по имени Гюнтер фон Кассель. На их первом свидании Гюнтер, приверженец не то чтобы повсеместно признанного Людвига Больцмана, попытался объяснить ей задачу Римана с помощью статистической механики.

— Вот. Скажи, пожалуйста: если n растет до бесконечности, чему тогда равен простой дивизор n?

Она вздохнула, но не от желания:

— Его значение, как известно любому гимназисту, вообще знакомому с Теоремой простых чисел, приближается к n логарифм n.

— Так вот. Принимая во внимание энтропию системы...

— Своего рода...слово-паровоз, да? Разве я — инженер паровых котлов, Гунни?

— Исключая обычные константы, — он говорил и писал одновременно, — энтропию можно представить в виде...суммы p(Ek), время логарифм p(Eh). Пока всё верно?

— Конечно, но это лишь статистика. Когда мы перейдем к математике?

— Ach, die Zetamanie, Дзета-мания... а твоя Теория простых чисел — не статистическая?

Но она смотрела на то, что он карябал, два что-то-логарифм-что-то:

— Эта Ek. . . ?

— Энергия заданной системы, ты используешь k как индекс, если их больше одного, а обычно их больше.

— Гюнтер, в твоей семье нет сумасшедших?

— Тебе не кажется странным, что простой элемент N сверхбольшого N может быть выражен как один индекс хаоса физической системы?

Но всё это не мешало Яшмин стремиться к сближению.

— Так же, как преступление, — заметил Хамфрид, — часто — тягчайшее, совершенное в детективном романе, зачастую может оказаться лишь предлогом для постановки и решения некой нарративной загадки, так же и любовный роман в этом городе зачастую воспринимается лишь как предлог для того, чтобы вбегать в двери и выбегать обратно, не говоря уж о беготне по лестницам, при этом без остановки разговаривая, а в благоприятные дни еще и крича.

Однажды Яшмин нечаянно краем уха услышала, как Гюнтер признавался своему закадычному другу Гейнриху:

— В этом городе есть только одна девушка, которую мне всегда хочется поцеловать.

Конечно, это был разговор соискателей докторской степени, но Яшмин в своей одержимости Риманом, как оказалось, ничего не знала о Геттингенской традиции, в соответствии с которой успешный доктор математических наук должен был поцеловать статую маленькой пастушки-гусятницы в фонтане на площади Ратгауз, при этом промокнув и, если повезет, подхватив горячку.

Яшмин была встревожена.

— Кто эта особа? — начала она допытываться у Гейнриха, решившего, что она его дразнит.

— Всё, что мне известно, — ответил он, — что она каждый день ждет на площади Ратгауз.

— Кого? Не Гюнтера ли?

Гейнрих пожал плечами:

— Гуси упоминались?

— Настоящие гуси или студенты Университета? — она хлопнула дверью и побежала на Площадь, там бродила угрожающе. Много дней.

Гюнтер, случалось, проходил мимо, или не проходил, но никогда рядом с ним не было никакой воображаемой соперницы.

Естественно, она не обращала особого внимания на находившийся рядом фонтан или маленькую статую. Однажды она услышала, как он пел:

Для нее совсем не шутка —

Кантор,

Не склонна бормотать под нос