На день погребения моего
Шрифт:
— Из метаварбл блиблот зеп! — яростно размахивая поварским колпаком, и его лицо озаряла загадочная улыбка.
Единственным едоком в их компании, который никогда не испытывал разочарования, был Пугнакс, привередливый вкус которого Майлз всегда уважал, независимо от своего настроения. Вместе с ассортиментом человеческих предпочтений, которые включали марочное шампанское, тушеное мясо черепахи и спаржу под голландским соусом, Пугнакс настаивал на том, чтобы все блюда подавали в отдельных тарелках, обязательно из костяного фарфора определенного возраста и подтвержденного происхождения, что придало новый смысл выражению «неразбериха собачьей трапезы».
В США было уже почти Четвертое июля — это значило, что ночью, в соответствии с регламентом, на борту тоже будет празднование, нравится вам это или нет.
—
— Любой мало-мальски образованный человек знает, что фейерверки в честь Четвертого июля — это патриотический символ выдающихся эпизодов военного развития в истории нашей страны, они считаются необходимыми для поддержания целостности нашей родины Америки перед лицом угроз, которые возникают со всех сторон в этом темном и враждебном мире.
— Военный рост без цели, — заявил Майлз Бланделл, — это политика в чистейшей форме.
— Если нам будет всё равно, — высказал свое мнение чиновник по вопросам науки Заднелет, — народ начнет путать нас с анархо-синдикалистами.
— Самое время, — проворчал Дерби. — Давайте сегодня ночью устроим артиллерийскую пальбу в честь бомбы на площади Хеймаркет, благослови ее Бог, поворотная точка в американской истории и единственное средство для рабочих добиться справедливого отношения в рамках этой ничтожной экономической системы — благодаря чудесам химии!
— Сосунок! — ошеломленный Линдси Ноузворт с трудом сохранял самообладание. — Но это ведь вульгарный антиамериканизм!
— Дааа, а твоя мама —Пинкертон.
— Что ты за маленькая коммунистическая...
— Хотелось бы мне знать, о чем они спорят, — пожаловался Рэндольф Сент-Космо, не обращаясь ни к кому определенному. Возможно, в этой дали, к ветру.
Но этой ночью, как оказалось, пиротехники запланировали не просто взрыв. Когда их жестокие свечи начали по очереди оглушительно взрываться над разрушенным вулканом, Майлз призвал компанию, с нотками тревоги в голосе, которых прежде за ним не замечалось, задуматься о характере взлета сигнальной ракеты, особенно — о невиданном прежде удлинении видимого следа, после того, как сгорел топливный заряд, но до того, как фитиль зажег светосигнальное табло, об этом подразумеваемом мгновении успешного взлета ввысь, в темное небо, линейный континуум точек, которые невидимы, но есть, пока не возникли сотни огней...
— Прекрати, прекрати! — Дерби шутовским жестом зажал уши. — Это звучит, как китайщина!
— Ну а кто изобрел фейерверки, — согласился Майлз. — Но что это говорит вам о траектории ваших собственных жизней? Ну, кто-то хочет высказаться? Думайте, говоруны, думайте!
Час великого эксперимента с обратной стороны мира приближался. Под сенью разрушенного вулкана пахло не совсем столовской стряпней, словно в ходе какого-то продолжительного химического эксперимента никак не удавалось получить точный результат. Электроды трещали и взрывались, и огромные катушки трансформатора беспокойно гудели, почти с человеческим акцентом, подпитываемые электрогенераторами, пар для которых поступал из местных термальных источников. Передающие и принимающие антенны для беспроводного оборудования установили по краям лавового конуса, и передача началась, пока, почти точно с другой стороны Земли, персонал по вопросам мониторинга «Друзей Удачи» ждал в защищенной от погодных катаклизмов хижине на вершине Щучьего пика, но мнения относительно странной линии радиосвязи разнились — действительно ли сигнал обогнул планету или прошел сквозь нее, или дело было вовсе не в линейной прогрессии, и вместо этого всё происходило одновременно в каждой части цепи?
К тому времени, когда «Беспокойство» снова было готово взмыть в небеса, спор о носовой фигуре судна разрешился мирно — мальчики сошлись на компромиссном варианте задрапированной женской фигуры, скорее, наверное, материнской, чем вызывающей эротические фантазии, были принесены взаимные извинения, потом повторены, в некоторых случаях — с утомительными длиннотами, потом для этих повторов уже нужны были новые извинения, и рабочие дни наполнились небесными церемонными формальностями. Потом мальчики вспоминали об этом эпизоде, как другие вспоминают время болезни или юношеских глупостей. Поскольку Линдси Ноузворт был здесь, чтобы напомнить им всё, такие трудности возникали всегда по веской причине, а именно — из-за преподавания предостерегающих уроков.
— Например, — ухмылялся Дерби, — быть хорошими?
— Всегда предполагалось, что мы, кому это еще не совсем ясно, должны быть выше такого поведения, — мрачно сказал старпом. — Буквально выше. Такой вид пререканий, может быть, для земных людей, но точно не для нас.
— Ну, не знаю. Мне даже понравилось, — сказал Дерби.
— Несмотря на это, мы должны стараться всегда сводить к минимуму загрязнение мирским, — объявил Линдси.
Каждый из мальчиков по-своему согласился.
— Мы были на волосок от гибели, парни, — сказал Рэндольф Сент-Космо.
— Давайте составим протоколы, — добавил Чик Заднелет, — чтобы избежать таких ситуаций в будущем.
— Глоймбругниц зидфусп, — энергично закивал головой Майлз.
Не удивительно, что, когда возникла возможность, а возникла она вскоре, мальчики без раздумий ухватились за возможность выйти за пределы «мирского», даже ценой предательства своей организации, своей страны и даже самого человечества?
Приказы поступали с обычным отсутствием церемоний или хотя бы общепринятой вежливости, с помощью тушеных устриц, которые Майлз Бланделл готовил каждый четверг как дежурное блюдо, в этот день, задолго до рассвета, он посетил рынок морепродуктов в людных узких переулках старого города Сурабайя, Восточная Ява, где мальчики наслаждались несколькими днями отпуска на земле. Там к Майлзу подошел джентльмен японского происхождения с необычайным талантом убеждать, который продал ему, как тогда показалось, по невероятно привлекательной цене, два ведра, полных того, что он несколько раз назвал «Особыми японскими устрицами», это были фактически единственные английские слова, которые, как потом вспоминал Майлз, он произнес. Майлз больше не думал об этом, пока посреди полуденной столовой не раздался отчаянный крик Линдси Ноузворта, за которым последовали полминуты не характерных для него ругательств. На подносе перед ним лежала жемчужина необычного размера и сияния, которую он только что решительно достал изо рта, казалось, она действительно светится изнутри, и мальчики, которые собрались вокруг нее, сразу поняли, что это — сообщение от Вышестоящего руководства «Друзей Удачи».
— Я и не надеюсь, что ты каким-то чудом записал фамилию или адрес этого торговца устрицами, — сказал Рэндольф Сент-Космо.
— Только это, — Майлз протянул маленькую визитку, испещренную японским текстом, который, к сожалению, никто из мальчиков не был в состоянии прочесть.
— Это невероятно нам поможет, — ухмыльнулся Дерби Сосунок. — Но, черт возьми, теперь мы знаем всю историю.
Чик Заднелет уже достал из своего шкафчика хитроумный оптический прибор из призм, линз, ламп Нернста и установочных винтов, в соответствующий держатель которого он поместил жемчужину. Линдси, всё еще клацая челюстью от зубного дискомфорта и обиженно бормоча, опустил шторы в обеденном зале от света тропического полудня, и мальчики сосредоточили свое внимание на светоотражающем экране, установленном на переборке, где, словно фотографическое изображение, возникающее из эмульсии, начал проступать печатный текст сообщения.
С помощью чрезвычайно секретной технологии, в это время разработанной в Японии доктором Микимото, он начал создавать свои первые культивированные жемчужины, частички подлинного арагонита, из которого состояли перламутровые слои жемчужины, под действием «обусловленного параморфизма», как было известно искусным сынам Нихона, избирательно иногда изменялись и становились другой формой карбоната кальция, а именно — микроскопическими кристаллами двоякопреломляющегося кальцита, известного как чистый известняк. Обыкновенный луч, проходя через этот минерал, разделялся на два отдельных луча, которые назывались «обычный» и «чрезвычайный», это свойство японские ученые потом использовали для создания дополнительного канала оптической коммуникации, когда в слоистой структуре жемчужины мог появиться один из тысячи крохотных хитроумно организованных кристаллов. При определенном освещении и затейливом преломлении света, направленного на подходящую поверхность, любая модифицированная таким образом жемчужина могла передать сообщение.