На диком бреге
Шрифт:
— А, Павел Васильевич! — сказал он почти беззаботным тоном. — Здорово, друг, что-то ты загостил в столице нашей родины Москве. Какие новости? А ну-ка прямо ко мне. — И, обняв Дю-жева за талию, он, сопровождаемый разочарован-ными взглядами и еще одним благодарным, почти восторженным из-за толстых очков, скрылся за дверью. Сел он не за стол, а в кресло и указал Дюжеву кресло напротив. Тот продолжал стоять.
— Ну, так как дела? Сие сугубо интересно… Весна — вон она подпирает… Многое не закончил в Москве? Директор института заверил — доделают без тебя. Так ли? Сумеют, а?
Дюжев достал
— Читал, — сказал Литвинов, отбросив газету.
— Это все правда, — произнес Дюжев. — Нет, неправда, — Литвинов вскочил. — Неправда, слышишь ты! Это полуправда, а полуправда хуже лжи. — Литвинов взмахнул руками и тут же сморщился от боли. — Понимаешь, продуло. Прострел, что ли?.. Ты вот что, ты мне тут брата Карамазова не разыгрывай: сейчас же на реку, там развертывают твой проект, а Макароныч уже зашивается: не тот нарзан, как говорят классики.
— Все это было, — упрямо повторил Дюжев, — и я обязан вам обо всем доложить.
— Уже доложили во всех подробностях.
— Кто?
— Ну, стукачей-любителей на наш век хватит, завистников тоже не занимать. Но был тут один занятный звонок. Звонил из Москвы какой-то лауреат, депутат, что-то там еще, черт его знает.,
— Казаков?
— Вот-вот, Казаков. Ошарашил меня всеми своими званиями, и ну тебя нахваливать, и такой ты, и сякой, и немазаный.
Неестественная напряженность, сковавшая Дю-жева, на мгновение как-то ослабла, но он упрямо продолжал:
— Я был послан вами в ответственную командировку, и я обязан рассказать вам, как я не оправдал вашего…
Литвинов вскочил, хватил ладонью по столу… Щетинистые брови его встопорщились.
— Хватит! Хватит, инженер Дюжев! Ступай работать, карамазничать будешь дома, в свободное время, в день отдыха…
— Федор Григорьевич, я…
— Да катись ты… — со смаком выругался Литвинов. — За дело, сейчас же, немедленно. Hy!
Дюжев пошел к выходу, у дверей обернулся. Начальник стоял все в той же свирепо напряженной позе, и лицо у него было странно искажено. Валя, войдя в кабинет, застала его со слезами на глазах, выжатыми смехом и болью.
— Ой, Валенсия, Художественный театр! — : И снова, прыснув смехом и морщась от боли, схватился за плечо.
— Да что с вами, Федор Григорьевич? — обеспокоилась девушка.
— Ничего, прострел. Благородных названий сия болезнь, кажется, не имеет. Прострел вульга-рис. И давай закручивай мясорубку. Кто у тебя там на очереди?..
День, как и всегда, был довольно напряженный, дел много, разнообразных, горячих, требующих внимания. Апатия постепенно прошла, и даже боль в плече смягчилась. Прием завершился. Литвинов, ожидая у телефона Москву, вертел в руках бумажку с конспектом разговора с министром, когда дверь вдруг открылась, и не успела появиться в ней Валя, как мягко, но решительно отодвинув ее в сторону, вошел Дюжев. Руки его терзали и мяли папаху. На лице было такое выражение, будто он собирался произнести речь перед огромной толпой.
— Федор Григорьевич, — сказал он, напирая на «о», и голубые глаза его фанатично блестели. —
Литвинов вдруг тоже взволновался.
— Ну и ладно, голубчик. Ну и ладно, и хватит. Мы действительно большевики, а не пионеры.
— Это нужно не вам. Это нужно мне: слово большевика.
И, повернувшись, ушел, будто только сейчас тут, в кабинете, сбросил с заплечной «козы» тот самый роковой кирпич, от которого «лопается что-то внутрях». Литвинов довольно потер руки и победным тоном пропел: «…И гибель всех моих полков…»
— Валенсия! — И когда Валя появилась в дверях, готовая записывать поручения на завтра, он обвел ее веселым взглядом. — Да ты, брат, как секретарша из американского кинофильма — блокнот, карандаш… Куда там Петину с его счетно-аналитическими помощниками. Так вот записывай: завтра утром совещание по мосту и дамбе. Пригласишь Вячеслава Ананьевича, Макароныча, всех. Не забудь Поперечного с Петровичем с этого самого «пятна капитализма». Докладчик Дюжев. Ясно? Ну, как там у американцев: говори — «иез, сэр», и катись… Знаю, у тебя сегодня концерт… Ну что еще?
— К вам врач.
— Завтра, в приемные часы,
— Он не на прием… Вы плохо выглядите,
— Я его не вызывал.
— Я вызвала, — твердо ответила Валя и, прежде чем Литвинов, не терпевший в отношении себя никаких самоуправств, успел прийти в ярость, на пороге возникла Дина Васильевна, уже в халате, в белой шапочке, с чемоданчиком в руках. Она вошла так решительно, лицо у нее было такое озабоченное, что Литвинов растерялся, потом смутился и, наконец, улыбнулся.
— У тебя, умница, такой вид, что вот-вот услышишь: «Больной Литвинов, покажите язык».
— Нет, язык пока не надо, а пульс дайте, — произнесла Дина, протягивая руку.
— Нет, ты это серьезно? — Литвинов спрятал руку за спину. — Да я, умница, с самой войны ни разу у врача не был. Я вашего брата боюсь, как дьявол крестного знамения… Как это там у Толстого, несмотря на то что его лечили лучшие врачи, больной все-таки выздоровел. Или, может быть, я не точно цитирую?
— Федор Григорьевич, мы так гордимся, что диспансеризировали все население Дивноярска, Вы единственный, слышите, единственный, чья карта не заполнена. Давайте руку! — Проверив пульс, Дина стала расставлять на столе приборы для измерения кровяного давления. Литвинов сидел, засунув руки в карман, показывая, что ни на какие дальнейшие исследования он не пойдет. Дина тоже уселась в кресло, достала из чемоданчика журнал, раскрыла его,
— Я не уйду. — Слушай, черт возьми…
— Можете ругаться крепче, я понемногу здесь к этому привыкну. Только предупреждаю: бесполезно.
— Врываться в кабинет в разгар рабочего дня. Я занят, понимаешь, занят,
— Не похоже. Столько времени теряете на напрасные препирательства, — Дина перевернула страничку журнала.
— Да ничего же у меня нет, прострел, продуло. Обычный прострел, или как он у вас там именуется по-латыни. Выпью на ночь перцовки, пустым стаканом больное место потру — и завтра буду как огурчик.