На диком бреге
Шрифт:
И вот одновременно: этот вопрос Старика — «все ли у вас там на чистом сливочном масле» — и письмо Марии Третьяк. Капанадзе насторожился. Он сам пошел в котлован, поговорил с коммунистами. И тут увидел, что женщине из ее стеклянной будки действительно удалось рассмотреть все точнее, чем ему самому с высокого партийного поста. Это открытие взволновало Капанадзе. И хотя сводки с участков поступали хорошие и почин, согласно им, развивался нормально, это уже не успокаивало.
В эти последние месяцы Капанадзе как-то особенно сблизился с секретарем комсомольского комитета Игорем Капустиным. Ему, флотскому офицеру, была по Душе спокойная, уверенная подтянутость этого немногословного, не очень видного собою парня,
— Организуй-ка ты, брат, проверку на нескольких ведущих участках. Комсомольский рейд, что ли…
Игорь ответил «есть» и в тот же день взялся за дело. Но Капанадзе продолжало точить беспокойство, неотвязное, как зубная боль. И уже приходило в голову: а что, если Петин затеял все это лишь для того, чтобы, воспользовавшись болезнью Литвинова, создать шум вокруг своего имени, а он, парторг, которому доверены человеческие души, оказался на поводу у бессовестного карьериста? Ведь именно так характеризовал его Надточиев. И тут уже невольно вспоминались, связывались в общую цепь и давняя история с предложением Бершадского, и борьба против Дюжева и его проекта, и письмо молодых специалистов об этом несчастном человеке, организованное Юрием Пшеничным, и многое другое, чему раньше он не придавал особого значения. Капанадзе становилось жутко. Если это обман, бум, афера, тогда и он вольный или невольный пособник аферистов! Ах, если бы посоветоваться со Стариком! Но тот ненавидит очковтирательство, ложь, даже простое вранье. Взволнуется, взорвется, и это может вызвать повторный инфаркт.
Случай подтвердил: дело серьезное. Как-то утром в партком вбежал, именно вбежал Марк Бер-шадский и, еще не дойдя до стола Капанадзе, с середины комнаты, срывающимся голосом, будто с кем-то продолжая спор, прокричал:
— …А я не стану молчать! Пусть не дают квартиры, пусть! Пусть он меня выживет! Пусть она уходит! Я кандидат партии, я коммунист, я не могу этого скрывать.
— Садись, — сказал Капанадзе, легонько толкая посетителя в кресло, и, налив воды, протянул ему стакан. — Ну, выкладывай, Макароныч, с кем ты споришь?
— Мы расстались, — трагически произнес молодой инженер, и стакан задрожал у него в худых, будто охрой забрызганных руках. — Между надои кончено. Пусть все летит к черту, я не хочу! Честь коммуниста не позволяет мне…
— Стой, стой! Начинай по порядку. С кем кончено? Что не позволяет честь коммуниста? Кому лететь к черту?
— Как с кем? С Викой, конечно. А честь не позволяет из-за квартиры, из-за карьеры обманывать, ловчить, подличать.
— Кого обманывать, как ловчить? — упавшим голосом спросил Капанадзе, уже чувствуя, что
все это как-то связано с Петиным, с «броском», с его собственными сомнениями и раздумьями последних дней. — Ну, чего же ты? Слушаю.
— Вчера у Вячеслава Ананьевича был нужничок.
— Нужничок? Что это значит — «нужничок»?
— Сакко Иванович так называет вечеринки, на которые Вячеслав Ананьевич собирает теперь нужных ему людей… Меня тоже пригласили, понимаете? В первый раз пригласили.
Торопясь, сбиваясь, то и дело повторяясь и глотая целые фразы, молодой инженер рассказал все, что было на дне рождения. Монолог Петина, его предостережение, скрытую угрозу, прозвучавшую в его словах. Ничего конкретного Бершадский сообщить не мог, но Капанадзе уже понимал, что этот молодой инженер, почти мальчишка, в данном случае оказался прозорливее, чем он сам, любивший называть себя флотским большевиком. «У тебя на глазах с помощью фальшивок создавались репутации, — думал он, смотря на взволнованное лицо Бершадского. — Не знал? Да, конечно, не знал, не рассмотрел, не учуял… Но доверчивый дурак на посту партийного работника ничем не лучше афериста, обманщика, лгуна, который им вертит».
— Я,
— Ясно. Сугубо ясно, — сказал Капанадзе и грустно улыбнулся, вспомнив, что так любит говорить Старик. Ах, как не хватало этого грубоватого человека, его знаний, его житейского опыта, его спокойного ума и даже его бешеного нрава. Но когда ушел удрученный Макароныч, парторгу ясно было одно: «бросок», дело, в которое он так верил, в которое вкладывал душу, превращено в аферу. Надо действовать, действовать немедленно, даже не ожидая результатов комсомольского рейда. Он решил начать с разговора с Петиным, «Будь что будет. Скажу ему все напрямки, спрошу, что он по этому поводу думает, а там обстановка подскажет. Это будет разведка. Разведка боем». И он позвонил Петину:
— Нужно потолковать. Когда можно приехать?
— Хорошо, — ответил спокойный голос. — Я лучше заеду сам. Ну, например, после рабочего дня.
Петин приехал, когда в парткоме работа окончилась. Но парторг был не один. Кто-то был у него в кабинете. Оттуда звучал голос Капанадзе:
— …Ваша инструкция — это шедевр для «Крокодила»: «Запрещается, танцуя, крепко прижиматься к даме и в фокстроте делать двусмысленные движения», — отчитывал он кого-то. — Что значит «прижиматься к даме»? Что значит «делать двусмысленные движения»?
Неприятно удивленный Петин открыл дверь, вошел, внимательно посмотрел на часы.
— Я прибыл точно, как мы и договаривались?
— Да, да, конечно. Извините. — Капанадзе указал на какого-то ярко одетого молодого человека с рыжеватой «ассирийской» бородкой, топтавшегося у стола. — Этому товарищу доверили культработу в Партизанском. И ему, видите ли, не нравится, как молодежь танцует. Вы, может быть, хотите, чтобы люди и знакомились и увлекались только на собраниях?.. Ступайте. А вашу «культинструкцию» я отошлю в живую газету. Пусть там с вами Мурка Правобережная расправляется… Да вы садитесь, садитесь, Вячеслав Ананьевич! — сказал он, указывая на диван, и, когда они остались одни, он сел рядом с Пети-ным. — Я сам расследовал письмо Марии Третьяк.
— Я об этом знаю, — спокойно, бесцветным голосом сказал Петин.
— И вы представляете, она права.
— Возможно… И, признаюсь, меня не очень заботит, что какой-то дурак — десятник или прораб — в азарте соревнования кому-то приписал выработку. Меня больше заботит, — Петин поднял лицо и взглянул на собеседника, — меня очень заботит, что партийный руководитель строительства вместо того, чтобы высоко нести знамя народной инициативы, слушает кляузы каких-то психичек… Мы здесь одни, мы можем сказать здесь вслух: мы авторы идеи броска к коммунизму. Мы вместе вот в этом кабинете радовались ее рождению, поднимали, пропагандировали, не спали ночей, а теперь… Что, собственно, случилось? Почему вы позволяете склочникам убивать наше детище, потворствуете, даже помогаете этим ненавистникам? Думаете, я не знаю, по чьему указанию начался этот так называемый комсомольский рейд?
В голосе Петина звучала обида. И волнение было настоящим. Может быть, Макароныч зря порол истерику? Может быть, организованного очковтирательства и не было? Может быть, и верно: это лишь чрезмерное усердие каких-то отдельных идиотов, желавших во что бы то ни стало выскочить в передовые. Но тогда почему Петин так взволновался, почему хваленое спокойствие совсем покинуло его?
— Вячеслав Ананьевич, ничего не произошло. Нам помогли вскрыть безобразия. Мы обсудим, осудим этот случай, крепко осудим, чтобы другим неповадно было, и двинемся дальше на чистом сливочном масле. Да, именно на чистом сливочном масле.