На дне морском
Шрифт:
— Дядя Даня, а Днепр широкий?
— Редкая птица до середины долетит, говорил Гоголь. Широкий! Особенно весной. Разольется, что твое море,- ответил дядя Даня.- Вода кипит, пенится, завивается кольцами, срывает с приколов плоты, кидает на мостовые ледорезы и разбивает на куски! Несется эта вода с такой быстротой, что идущий вверх пароход плетется, как черепаха, а вниз летит птицей! И тут капитан не зевай!.. Особенно у мостов. Чуть не рассчитал, и капут. Так стукнет об мостовой бык, что на ногах не устоишь!
— И разбить может?
— Конечно! Вот нынче весной так приложился один буксир, что раков кормить пошел.
— А где же капитан был?
— Капитан ничего поделать не мог. Перед самым мостом заклинило рулевое управление.
— И теперь этот буксир
— Подняли! На том буксире и мне досталось на орехи.
— А что, дядя Даня?
— Расскажите!
— Расскажите, дядя Даня…
— Хоть не все… Немножко…
— Немножко? — улыбнулся дядя Даня.- Словом, так было. Команда с того парохода успела выскочить и на шлюпке выбралась на берег. На берегу разбили палатку и стали ждать нас, водолазов. Был в той команде один парнишка, сын поварихи. Сережкой звали. И была у того Сережки гармошка, обыкновенная, губная. Его больше из-за этой гармошки и на пароходе держали. Больно играл ловко.
Ну, ладно. Приехали мы на катере к месту аварии, вышли на берег. Нас тут же окружили.
«Сынки,- сказала повариха,- посмотрите, как полезете, кастрюлю на кухне. Большая была, суп в чем варить. Да, может, нож кухонный увидите, без него я как без рук…»
Сережка подошел, тронул меня за руку и печально так пропел:
«Дяденька, там во второй каюте гармошка губная осталась, может, достанете?»
«Твоя?» — спрашиваю.
«Моя! Боюсь, что она размокнет и играть не будет».
А сам чуть не плачет.
«Там размокать нечему,- говорю.- Ладно, вот полезу обследование делать, попробую твою гармошку достать».
«Ой, дяденька, я вам все время играть буду, только достаньте!»
«Достану,- говорю,- не печалься. Раз сказал, значит, сделаю».
Парнишка повеселел, голубые глазенки загорелись, щеки зарумянились… Расспросили мы, где лежит пароход, установили выше него катер, и я стал собираться. Помогали мне старый водолаз Матвеич и молодой парень Иван Коляда. Матвеичу было уже за пятьдесят. Он хаживал и по дну Северного моря, и по дну матушки Волги. Работал на Иртыше, на Неве-реке. Седая стриженая голова его все время клонилась на правую сторону — привык под водой головой на клапан нажимать. Коляда был хоть и не так опытен, но малый смелый.
Закрепляет Матвеич на моей ноге тридцатифунтовый ботинок и говорит:
«Главное, не отпускайся от парохода. Течение сумасшедшее, отпустишься, пиши — пропал. Воздуха старайся держать как можно меньше Да к палубе поплотнее припадай. Хоронись за каждую малость, а то плохо будет. С такой силой можно бороться только хитростью».
«Хорошо б,- говорю,- Матвеич, учту».
Закрепили мне ботинки, пояс с ножом опоясали, надели сигнальный конец, медную манишку и повесили на плечи трехпудовые грузы.
— Ой, ты! — дружно отзываются ребята.- Такие тяжелые?
— Вот то-то и хорошо, плотнее к палубе прижимать будет. Без этого нельзя. А тяжесть их только наверху держать приходится, в воде все как рукой снимет. Ну, ладно… Повесили, закрепили. Коляда надел мне на голову медный пудовый шлем и ключом зажал на болтах гайки. Чувствую, жарко становится. «Скорее бы, думаю, в воду, там полегче будет». Выбрался я на висевший за кормой трап. Коляда смочил иллюминатор, чтобы в воде не потел, дал команду, и матросы начали качать на помпе. У меня в шлеме задышал воздух.
«Можно?» — спрашивает Коляда.
«Давай»,- говорю.
Завернул он мне иллюминатор, стукнул ладонью по медной голове, что означало «готово», и я стал спускаться по ступенькам трапа. Вода вокруг зашумела, забурлила и с каждой ступенькой все сильнее отрывала меня от трапа. Спустился я по грудь, вытравил почти весь воздух, взялся за спусковой конец, обвился вокруг него ногами и быстро, как мог, пошел вниз. Давление так резко увеличивалось, что у меня сильно заболели барабанные перепонки, словно кто на них пальцами надавил. По правилам надо остановить спуск и подождать, пока выравняется давление, но куда ж тут останавливаться? Течение начнет трепать, оторвет от конца и хорошо еще на поверхность выкинет, а то зацепишься где-нибудь шлангом или сигналом, и будет тебя мотать, пока душу не вымотает. Спускаюсь, а сам кричу, глотаю слюну, чтобы ослабить давление на перепонки, и вот уж вижу — нос парохода показался. Преодолел последние метры и упал на палубу за фальшборт. Здесь течение слабое, и мне сразу стало легче.
«Ну что там?» — спрашивает по телефону Матвеич.
«Подожди,- говорю,- дай дух перевести».
Оттого, что я мало держал в костюме воздуха, у меня закружилась голова и на лице выступил пот. Провентилировав скафандр, отдохнул немного, стал осматриваться. Вижу, пароход лежит носом против течения. Цепь и якорь целы, труба на месте, только вентиляторов не видно, должно быть, течение повалило и унесло. Мачта покривилась, но держится. «Здесь, думаю, все ясно, теперь надо как-то за борт спуститься и посмотреть, глубоко ли нос парохода в грунт зарылся». Заметил, что пароход стоит не прямо против течения, а чуть наискосок. И течение бьет в его правую скулу. «С какой же, думаю, стороны мне лучше спускаться?»
— Ясно, с левой,- сказал один из мальчиков, Рыжик, который сидел поближе.
— Ясно, да не совсем.
— Почему? Ведь с левой стороны течение меньше?
— Может быть, и меньше, но оно идет вдоль обшивки, и удержаться очень трудно. А с правой стороны будет прижимать к обшивке, и удержаться легче. Вот оно какое дело! Перевалился я через фальшборт, ноги по течению пустил, а руками за нос ухватился. Течение прижало меня к обшивке, и я в горизонтальном положении, перебираясь руками, стал двигаться вниз. Добираюсь до грунта и вижу, что нос парохода не занесло, а, наоборот, весь песок из-под носа вымыло.
«Ну, что там?» — кричит Матвеич.
«Все в порядке,- говорю,-можно хоть сейчас спустить трос и начать подрезку».
«А якорная цепь не будет мешать?»
«Цепь вся на палубе, и якорь на месте».
«Ну, раз все в порядке, тогда выходи наверх».
«Подожди,- говорю,- Матвеич, выходить, так с музыкой».
Поднялся я снова на пароход, лег на палубу головой против течения и, придерживаясь за леерные стойки, стал спускаться к подкрылку.
Вторая каюта, где осталась Сережкина гармошка, находилась в правом подкрылке под мостиком. Спускаюсь. Вижу, тонкий конец веревки зацепился за леерную стойку и лентами стелется по палубе. «Это, думаю, мне пригодится». Прихватил. Добрался до подкрылка и остановился. Надо было отпускаться от леера и ползти под мостик, а там и течение сильнее, и держаться не за что: палуба гладкая и обшивка подкрылка тоже гладкая. Вот тут-то мне веревка и пригодилась. Привязал я конец к леерной стойке и, придерживаясь за него, пополз под мостик. Чувствую, вода тут идет, как в трубу. Оставаясь почти совсем без воздуха, чтобы плотнее прижиматься к палубе, я с помощью веревки добрался до открытой двери каюты и вполз в нее. И снова чувствую, что от недостатка воздуха голова кругом пошла. «Нет, думаю, так дальше нельзя: надо воздуха держать побольше, а то можно вовсе сознание потерять». Попросил прибавить воздуха, отдышался, встал на ноги. В каюте сумрачно и тихо, никакого течения нет, только песку на пол сантиметров на пять нанесло. Ну ладно. Осмотрелся, подхожу к столу, пошарил рукой — нет Сережкиной гармошки. Наклонился, а она на полу лежит, должно быть, упала, как пароход ударился. Выбрался я из каюты и только начал подтягиваться, конец возьми и лопни. Я и опомниться не успел, как меня подхватило течение, оторвало от палубы и выбросило из-под мостика с другой стороны. Шланг и сигнал натянулись, и меня, как запущенного змея при сильном ветре, начало мотать высоко над палубой из стороны в сторону. А я в одной руке гармошку зажал, второй за сигнальный конец придерживаюсь, чтобы меня не ставило поперек течения. Вижу, дело плохо. Тут бы лишний воздух вытравить, да шлем подняло, золотник головой достать не могу. Хочу подтянуться по сигнальному концу к мостику — сил не хватает. Просто беда.