На главном направлении(Повести и очерки)
Шрифт:
— Тише, не мешайте человеку работать. У него творческий сон. А когда проснется, спросите: куда он мое письмо спрятал?
Это Семиков. Я вскакиваю.
— Александр! — И вижу на его лице гордую улыбку.
На петлицах — новый знак. Его повысили в звании.
— Капитан! Поздравляю.
— С чем? — спросил он.
— С повышением.
— Понимаешь, опоздал. Уже третью неделю хожу в капитанах.
— Ну, тогда с удачным возвращением!
— Это другое дело. Вот и зашел, чтоб снова расстаться. Еду в группу Горохова. — Глаза Александра посуровели. Я понимаю, почему: проскочить туда значительно тяжелее, чем побывать в самой жестокой атаке. Передав письмо, я пожелал ему удачи.
— Понимаешь,
Не успели встретиться — и снова разлука. На этот раз Александр Семиков, видимо, и сам не уверен, что вернется.
Завтра большой праздник.
Идет снежок. Мамаев курган, Дар-гора, опустевшие набережные, бывшие улицы и заводы пытались одеться в зимнее платье, но оно в тот же день было изорвано минами и снарядами. Обнаженные куски земли так и не закрываются снегом, как бы ни старалась природа.
По сведениям разведки, фашисты хотят омрачить наш праздник: в районе Мокрой Мечетки и в Городище скопилось до сотни танков и самоходок, в балке, что огибает высоту 106, засечены новые огневые позиции крупнокалиберных минометных и артиллерийских батарей. Ясно, что враг готовит наступление.
Праздник обещает быть… горячим.
Военный совет армии дал указание частям: экономить патроны, снаряды и быть готовым к отражению новых атак противника.
«…В честь 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции будем бить врага с гвардейской точностью. Сегодня героизм должен стать нормой поведения, а стойкость и умение — гордостью сталинградца!»
Поздравительный приказ за подписью Чуйкова и Гурова передали по телефону и нарочными во все части задолго до наступления темноты, потому что не известно, какой будет предпраздничная ночь…
Вторая половина 6 ноября прошла без лишней сутолоки, в напряженном ожидании вечера.
Вечером сначала завьюжило, затем высыпал сухой, как пшено, снег, и вдруг стихло. Ни ветра, ни туч. Темнота спустилась на город вместе с крепким морозом. Под ногами заскрипел снег, в небе замерцали звезды. Я давно не видел их. Дымовые тучи висели над Сталинградом уже почти три месяца. Небо открылось как-то неожиданно. Мерцающие звезды, как пулеметные точки, и Млечный путь, как веер трассирующих пуль в темноте, напоминают поле боя. Невольно вздрагиваешь и втягиваешь голову в плечи. Да и нельзя не вздрагивать. Здесь, на земле, куда теснее, чем там, в небе, а огневых точек не меньше. Война, особенно в Сталинграде, приучила принимать каждую искру за опасность, каждую вспышку за взрыв. И только земля бережет нас в своих морщинах от осколков и горячих пуль. Земля — самая надежная броня и крепость, ей мы кланяемся, она достойна этого.
Из блиндажа командующего вышла группа генералов. Над головами взвыла мина и разорвалась совсем рядом. Высокий земляной бруствер траншеи прикрыл их от осколков. Чуйков, Гуров, Крылов, Васильев, Витков, будто не заметив взрыва, направились дальше, чтобы встретить праздник среди бойцов, в окопах, на переднем крае.
Чуйков пошел к Мамаеву кургану, Васильев и Витков свернули влево по берегу тропкой, ведущей в центр города, к частям Родимцева, а член Военного совета дивизионный комиссар Гуров направился в район завода «Красный Октябрь». Он часто ходит один, без адъютанта и сопровождающих, хотя другим генералам этого делать не разрешает. Гурова, стройного, подтянутого, в солдатской гимнастерке или просто в однобортной шинели с малиновыми ромбами на петлицах, бойцы видят почти каждый день в траншеях, на огневых позициях. Внешне член Военного совета хмур, его черные широкие брови срослись над переносицей, и кажется, что он всегда чем-то недоволен, но достаточно ему увидеть солдата, как на его чисто выбритом лице появляется что-то теплое, светлое. У Гурова всегда большой запас шуток, он прекрасно знает солдатскую душу, и там, где он побывал, даже в самую опасную минуту люди становились увереннее, смелее.
Среди командиров и политработников утвердилось убеждение, что на бойца, с которым поговорил Гуров, можно положиться в любом бою.
У входа в подвал бывшего Дома техники Гурова встретил пожарник из охраны завода, старый царицынский рабочий Руднев. Он приходится каким-то родственником герою гражданской войны Николаю Рудневу. Гуров, видно, знает его давно.
— С наступающим праздником, Григорий Федорович! — поздравил он Руднева, поздоровавшись за руку.
— Вас также, товарищ комиссар, — ответил Руднев.
— Ты что-то, кажется, грустишь? Сегодня не положено, — как бы мимоходом заметил Гуров.
Руднев будто этого и ждал.
— Есть о чем. Ведь только подумать… — начал было старик, но Гуров прервал его;
— Идем, Григорий Федорович, в подвал, там теплее.
— Нет, я не могу. Пост у меня такой.
— А кто тебя поставил? — удивился Гуров.
— Сам себя я поставил на этот пост, — ответил Руднев.
— Это как же так? Значит, без разводящего?
Гуров остановился. Он знал, что Руднева несколько раз пытались эвакуировать за Волгу, но он никому не подчинился и продолжал нести службу по охране завода. А теперь, когда от завода остались одни стены и его сторожевая будка сгорела дотла, Руднев перешел на охрану Дома техники. В этом доме осенью 1918 года Руднев встречал командарма 10-й армии Ворошилова, а несколько позднее у этого дома он вместе с рабочими завода получил винтовку и отсюда по призыву Советской власти ходил на Воропоновский редут для отражения натиска белогвардейских полчищ.
— Зачем мне разводящий? — ответил Руднев.
Подвал Дома техники был подготовлен для бомбоубежища, но мирных жителей сейчас тут нет, и его заняли наши подразделения.
Вдоль стен стоят двухъярусные нары. Они устроены из широких плах, на которых можно сидеть и лежать. Несколько десятков раскидных коек собраны и сложены в кучи. Посредине подвала стоит рояль.
Теперь тут разместились штаб батальона, хозвзвод, полковая разведка и рота автоматчиков морской пехоты.
Гуров зашел сюда, чтоб встретить наш великий праздник с бойцами этого батальона.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал он бойцам.
— Ну вот, я и написал ей директиву, чтоб к празднику из моей толстовки сынишке пиджак сшили, — поторопился закончить пожилой солдат: ему, видно, показалось неудобным в присутствии Гурова рассказывать о своих «директивах» жене.
— Та-ак… А что же ты не написал ей, чтоб огурцов да капусты кадушечки две запасла, а? На закуску, — сказал Гуров и, заметив растерянность бойца, поучительно продолжал — Вот побьем, мол, фашистов в Сталинграде — и на побывку приеду. Так бы и сказал ей в своей «директиве».
Солдаты переглянулись.
— После стаканчика очень хорошо закусывать солеными огурчиками, — шутил Гуров. — Особенно после баньки. У вас ведь там, на Алтае, в бане крепко парятся. Нахлещутся докрасна — да на улицу в снег.
— Это закалка, товарищ генерал. После таких процедур всякие болезни как рукой снимает, — заметил усатый боец.
— Вот я и говорю: кого жара не страшит, тот и в бою не дрожит, — подбодрил его Гуров улыбаясь.
И вот он уже говорит об Октябрьской революции, о том, что дала Советская власть нашему народу за двадцать пять лет, как жилось мам перед войной, какую прекрасную жизнь нарушили фашисты. И, переходя непосредственно к событиям, развернувшимся на берегах Волги, он называет много имен героев 62-й армии.