На главном направлении(Повести и очерки)
Шрифт:
Всем нам, выстоявшим в Сталинграде столько огневых дней и ночей, утро 19 ноября принесло самую большую радость: советские войска перешли от обороны к наступлению.
Всякое начало имеет конец. В воображении оптимистов (к числу которых я причисляю себя) поначалу конец рисуется всегда более грандиозным, чем бывает в действительности. Во всяком случае, по первым дням наступления наших войск под Сталинградом можно было думать и говорить о том, что вражеские войска в панике побегут от Сталинграда за Дон, а там будет видно.
— Наступать легче,
Но наша 62-я армия еще не наступает. В дивизиях и бригадах мало людей, а маршевые роты невозможно переправить: по Волге идет шуга — осенний ледоход. Ни паромы, ни катера не могут пробиться к нашему берегу. Только отважные лодочники, лавируя между льдин, ночами достигают нашего берега, и то не всегда. Фашисты занимают почти все господствующие над городом высоты, видят Волгу и, пристрелявшись, держат под обстрелом каждый метр реки.
У нас патронный голод, большой недостаток продуктов питания. Крайне мало мин и гранат в боевых расчетах. Орудия прямой наводки и танки — без снарядов.
Вчера вечером Семиков переправился на тот берег. Перед ним была поставлена задача: найти самый лучший катер с опытным экипажем, погрузить патроны и пробиться в Сталинград.
В полночь Семиков сообщил по радио: «Экипаж подобран, патроны и гранаты погружены, через полчаса отчаливаем».
Тотчас же адъютант командующего Григорий Климов и я выбежали к причалу встречать Семикова, чтобы раньше всех сообщить командирам частей радостную весть: есть патроны, гранаты. Ведь нам известно, что фашистские части мечутся в «котле» из стороны в сторону и под напором Донского фронта, наступающего теперь с запада на восток, прижимаются к Сталинграду. Они могут стоптать нас. Их надо остановить перед боевыми порядками наших штурмовых групп огнем пулеметов и гранатами… Остановить и разгромить!
Мы ждали катер с таким нетерпением, с каким голодные ждут куска хлеба. Я, например, не мог стоять на месте и, чтобы не расстраивать Климова своей беготней вдоль берега, залез на кучу рваного железа и арматуры, зацепился полой шинели за какие-то цепкие крючья, застыл, ожидая катера.
Прошел час, другой. Катера не было видно. Он где-то застрял. Начался рассвет. «Теперь все пропало, — подумал я, вглядываясь в редеющую над Волгой темноту. — Еще полчаса, и фашисты прицельным огнем орудий расстреляют катер, если он появится».
Лист горелого железа, оказавшийся под моими ногами, заскрежетал, загремел так, словно на нем кто-то выколачивал трепака: меня лихорадило.
— Капитан Сергеев, ты, кажется, плясать собрался, — сказал мне Климов. — Слезай.
Я не нашел, что ему ответить. Именно в этот момент я увидел катер, на носу которого, как мне показалось, стоял Семиков.
Катер, зажатый льдинами, двигался по течению левого рукава Волги, разделенной островом, что против тракторного завода. Двигался не за счет работы моторов, а по течению, которое выносило его на середину реки. Неужели отказали моторы или это хитрость Семикова, опытного плотогона, который и на этот раз решил использовать силу реки в своих целях? Если это так, то молодец Саша, отметил я. Но почему он медлит? Уже пора, пора пускать моторы на всю мощь и пробиваться к нашему берегу, пока фашисты не взяли катер на прицел… А он плывет, покачиваясь, спокойно. Спокойно ли?
И по мере того как катер, покачиваясь, приближался к нам, я приседал и покачивался, словно под моими ногами был капитанский мостик мертвого, зажатого во льдах суденышка.
— Выжидают момент, — сказал Климов, оглянувшись в сторону противника.
Наконец по шуршащей поверхности Волги прокатился рокот моторов катера. Мне показалось, что катер стал меньше и собирается нырнуть под лед. И сию же минуту над нашим берегом засвистели мины и снаряды: фашисты открыли огонь по оживающей цели. Около десятка мин и снарядов разорвалось перед катером. Поднялись столбы воды и дыма…
Пожалуй, нет ничего досаднее, как ощущать свою беспомощность.
Я рванулся вниз и повис на цепком железном крючке, от которого забыл отцепиться. Болтая ногами, пытался найти опору, но бесполезно. Сколько пришлось бы мне висеть, я не знаю, если бы в этот момент не раздался мощный залп тяжелых орудий с той стороны Волги. Залп был такой, что задрожала земля. Воздушная волна залпа подкатилась к нашему берегу и будто помогла мне вытряхнуться из шинели. Я удал на землю, как галчонок из гнезда, в одной гимнастерке. Вскочил и бросился вперед. Перепрыгивая с льдины на льдину, бежал встретить катер, который уже приближался к обледенелым закраинам причала.
Катер дымился. Фашистским минометчикам все же удалось подбить его, но расстрелять окончательно им помешали наши артиллеристы с той стороны Волги.
Вот за что мы благодарны огневикам заволжских батарей.
Александра Семикова я встретил на трапе. От взрывов снарядов и мин он был с головы до ног облит водой. Обледенелая шинель на нем стояла колом.
Я — в одной гимнастерке, он — в ледяной шинели, но мы не замечали холода: боеприпасы получены!
Мое дело — сбор информации — облегчилось. Правда, связь все еще часто рвется, но настроение людей приподнятое и сообщать Родине о том, что у нас, в Сталинграде, теперь не отступают, а, наоборот, шаг за шагом продвигаются вперед, куда приятнее. Часто я прямо в батальонах беру нужные мне материалы. Узел связи по-прежнему вне очереди принимает наши телеграфные донесения.
Каждый день по два-три раза хожу туда, где назревают те или иные интересные события.
Мои записи пестрят заметками о подвигах советских людей в эти дни.
Сын сталинградского рабочего, ученик девятого класса, шестнадцатилетний комсомолец Василий Шереметьев грудью закрыл амбразуру дота, устроенного в подвале, чтобы дать возможность продвинуться группе наших солдат, наступавших на занятый врагами дом.
Пулеметчик Илья Воронов, получив до десятка ран, не разрешил своим товарищам нести его в медпункт:
— Оставьте здесь, наступать надо.
В медпункте, придя в сознание и узнав, что у него на теле много ран, Воронов сказал:
— Теперь я такой же, как Павка Корчагин.