На грани веков. Части I и II

Упит Андрей Мартынович

— И что ты на них ответил?

Барон Геттлинг сказал уклончиво:

— Атрадзена редукция не касается. У меня все документы сохранились.

— Послушай, да ведь здесь речь идет не о твоем и моем имениях, а о тех, которые грозят отнять. О жизни и смерти всего лифляндского дворянства.

— Я сам потихоньку иду к смерти — вот уже восемь лет, со ступеньки на ступеньку вниз, и никто меня не спасет.

— Кто стар и немощен и не может больше держать меч, пусть, помогает деньгами и оружием.

— Денег у меня нет, одни долги. Долги без конца и без края. Половина этой библиотеки — в долг, часть книг здесь и от владельца Лауберна, которого согнали с его земли. Сто талеров каждый год посылаю в Митаву.

Курт не принял во внимание это возражение.

— Ну, отобрать десять-двадцать

сильных дворовых, держать их наготове и выслать по первому требованию предводителя — это даже самый бедный дворянин сможет. Продать все, за что можно что-нибудь получить, сохранить одни только крыши и нашу землю. Имущество всегда можно вернуть, а отвоевать утерянную отчизну — это куда труднее и опаснее. Развалины и обгоревшие бревна — сколько раз уже отцы наши находили их на месте своих замков!

Дядя по-прежнему не приходил в восторг, а продолжал угрюмо огрызаться.

— А кого мне держать наготове? Управляющего, который в свои шестьдесят пять лет уже не может быть циклопом, хотя у него и один глаз? Пивовара? Он отрастил себе брюхо, как у настоящего баварца, и его пришлось бы везти на носилках между двумя лошадьми, как в старину возили из лесу убитого оленя. Может, садовника? Может, конюха? Но это мои крепостные, латышские мужики.

— Да, и мужиков нам тоже надо обучить, вооружить и повести на битву. Разве в шведских войсках одни дворяне?

Барон Геттлинг начал сердиться.

— Ты говоришь, как невежда и чужеземец. Латышские мужики не будут воевать за нас и наши имения — особенно после того, как шведы лишили дворян права казнить и миловать, перемерили землю, завели ваккенбухи [5] и собираются в каждом приходе открыть школу. Руку тебе лизать этот проклятый народец умеет, но и подстеречь ночью в каком-нибудь Кисумском овраге и убить — тоже.

Курт снова принялся возбужденно расхаживать вдоль книжных шкафов.

5

Ваккенбухи — списки крестьянских повинностей и налогов (шведск.).

— Да, крестьяне нас ненавидят, а почему? По нашей собственной вине, только поэтому. Мы им принесли христианскую веру, вырвали из когтей дьявола эти заблудшие языческие души. Затем мы заменили мрачный католицизм светлой, единственно истинной лютеранской верой, внедрили ее так глубоко, как ни в одной другой стране Западной Европы. Но что сделали мы, чтобы они не чувствовали себя лишь подъяремным скотом, который подгоняют и наказывают, чтобы понимали — что и они люди, что у них общая с нами отчизна и общая судьба, чтобы у нас появились верные союзники, готовые отдать жизнь за свою и нашу родину? И нам не надо было бы тогда кланяться перед Августом Вторым — мы сами были бы силой.

Барон Геттлинг сердито тряхнул венцом белых волос.

— Я уже сказал: ты здесь чужак. И к этому еще добавлю: к тому же ты еще и легкомысленный юнец, выросший среди книг и всегда стоявший далеко от жизни. Мы, кто ни на шаг не удалялся от родной земли, творили воистину все, чтобы поднять их до человеческого обличья, и все тщетно. Само понятие об отечестве, такое святое для нас, полностью чуждо этому мужичью. Это не люди, это животные, — где им хорошо, там их родина. Подъяремному скоту и жить под ярмом — так оно от бога, и мы тут ничего изменить не можем.

Племянник не сдавался.

— Верно, я здешний народ знаю не так хорошо, как ты. Но зато я присматривался к другим и сужу по ним, ибо господь всех создал по образу своему. Попробуй, скажи саксонскому крестьянину или швейцарскому горцу, что у него нет своего отечества!

— В конце концов, все от Адама, но какое в том значение? Разве посему индейцы не красные, а арапы не черные? Попробуй отмыть добела арапа. И скорее ты в этом преуспеешь, нежели латышского мужика сделаешь человеком, которому мила земля своих предков.

— И все-таки!.. Хорошенько, правда, не помню, но слышал, как они пели об отчизне, для блага которой готовы сложить свои головы.

— И ты полагаешь, это о нашей отчизне они поют?

— Надобно, чтобы наша отчизна была и их отчизной. За свою отчизну умеют бороться и крестьяне — коль придется, то и против помещиков. Как восточно-фризские крестьяне и горожане {19} бились за право своего края и как эмденский синдик славный Август Алтузий {20} лишь поэтому за них предстательствовал! Разве нидерландские крестьяне не восстали против ига испанцев и не отвоевали своему отечеству свободу? Нет, говори что, хочешь, а у простолюдья также есть нравственные устои. Ежели бы мы здесь действовали иначе, нынче у нас были бы союзники в борьбе против шведского ига.

19

восточно-фризские крестьяне и горожане.

Имеются в виду фризы, проживавшие по нижнему течению реки Эмс у границы с Голландией. Город Эмден с XVI века входил в состав Германии. Борьба за реформацию и кальвинизм здесь сливалась с национально-освободительной борьбой и буржуазной революцией.

20

Эмденский синдик, славный Август? Алтузий.

Вошедший в историю кальвинист, политический мыслитель Иоганн (?) Алтузий (1557–1638) заложил основы буржуазной теории о естественных правах. В 1627 году обосновал ответственность короля перед народом, так называемый общественный договор. Активно участвовал в борьбе граждан Эмдена за кальвинистское вероучение и национальное освобождение.

Дядя впервые выглядел рассерженным не на шутку,

— Устои, устои — пустое слово в устах желторотого юнца! Ха, устои крепостных латышей. Когда польский король Стефан предложил учинить штраф взамен порки, они сами на коленях слезно молили оставить им старый порядок.

— Потому, что денежными штрафами вы бы их замучили еще хуже, нежели поркой.

— Нет, потому что порка их не пугает, они не могут прожить без нее, как без хлеба насущного. Лежебоки они, без розги мы бы здесь давно все обнищали, а их бы самих вши заели. Наши союзники! Прохвосты и предатели они все! И недели не пройдет, чтоб кто-нибудь не заявился сюда жаловаться да на другого наветничать. У меня суд короткий — прикажу на конюшне всыпать обоим, тогда на время и у меня, и у них в доме спокойно.

Племянник резко остановился.

— Вижу, какой суд и правду вы здесь чините! Сегодня утром одна крестьянская девка была запряжена вместо лошади в каток.

Барон потер кончик носа.

— Я этого не приказывал, это Шарлотта-Амалия. Она хотела, чтобы перед замком было ровно, — мы знали, что ты должен приехать и, может быть, навестишь нас.

— Как вы могли об этом знать? Я же не писал.

— Корчмарь рассказал моему кучеру: из Танненгофа тебе навстречу выезжали целую неделю. Так вот Шарлотта-Амалия приказывает позавчера Ильзе выровнять площадку, да так, чтобы галочьего следа не приметно было. А та только три раза граблями махнула и — бежать миловаться с Яном, садовниковым подручным. Парню — двадцать розог, Ильзе — сорок и два дня от зари до зари волочить каток. Вчера ей досталось сорок и сегодня еще сорок {21} . Шарлотта-Амалия сама следит, чтобы пороли как следует, на одного кучера нельзя положиться. Порку она заслужила, а вот каток — это шведские власти строго запретили. Что делать — ребенку здесь так скучно, что она и придумает другой раз этакую забаву.

21

вчера ей досталось сорок и сегодня еще сорок.

Получив сверх сорока палок, крестьянин долгое время не мог двигаться, нередко даже умирал. В 1696 году Карл XI высшей мерой наказания в казенных имениях назначил три пары розог (шесть ударов), к чему мог приговорить арендатор имения. К большему наказанию — до 10 пар розог мог приговорить только суд. Помещики это узаконение игнорировали, поэтому в канцелярию генерал-губернатора поступало много жалоб от крестьян.