На грани веков. Части I и II
Шрифт:
— Нет, ты говори смело. Мне первый раз в жизни довелось, и я не знаю еще.
— Чего там, господин барон, вы же в камзоле были.
Курт попытался представить, как будет больно, если ударить по голой спине, но так и не смог. Ведь то мужицкие спины, они привычные, разве можно сравнивать?
Но тут зашептал Кришьян:
— А за что они вас этак, господин барон? Вы же ничего дурного не делали?
— Но я хотел сделать, старина, — вот за это.
Кришьян перепугался.
— Неужто правда? А что же вы, господин
У Курта зубы сжались, глаза злобно вспыхнули от ненависти и гнева.
— Головы посрубать я им хотел! А кто в живых останется, тех в море поскидывать. Чтобы ни один не добрался до того берега, чтобы рыбы по осени обгладывали их кости. Вот что я хотел!
Кришьян перепугался еще больше.
— Ой, господин барон, зачем же так? Шведы — они неплохие.
— Грабители они, и, как с грабителями, с ними надо расправляться. Скажи сам, чего им на нашей земле надобно? Разве мы их звали?
— Это оно конечно, да ведь и остальных мы тоже не звали. Говорят, что попервоначалу мы тут одни были. Потом вы пришли. Разве вас мы звали? Потом пришли поляки, потом шведы, опять поляки и наново шведы. Уж на такой злосчастной земле мы живем. Ежели не будет шведов, опять будут поляки, а ежели не поляки, то еще кто-нибудь. Без господ не останемся.
— Меня бы послушали — сами могли быть господами на своей земле. Да ведь не послушали. Не взялись за колья и не перебили эту свору. Ты же сам видел — не сделали они этого.
— Нет, они не хотели. Тогда уж скорей…
— Ну что? Договаривай.
— Тогда уж скорей они вас самого пришибли бы.
Курт опустил голову на солому.
Кришьян рассуждал дальше:
— Под шведами хорошая жизнь. Золотая жизнь. Работа, барщина, подати — оно, конечно, так… Да где же мужик без этого живет? А рубаху последнюю не сдирают, шкуру с костей не спускают. Под шведами жить можно. Лиственцы ездят на ошипованных колесах, у лошадей кожаная сбруя…
Это уже не полупомешанный, спившийся и умирающий пан Крашевский говорит, а сам крестьянский люд. Лопающимся радужным пузырем сверкнуло перед глазами Курта все, о чем он думал и на что надеялся. Он почувствовал, что проваливается в черную пустоту. Безграничное равнодушие овладело им.
Где-то далеко, будто в лесу, кто-то шептал:
— Ключникова Марча он поставит за писаря… Я сам-то старый, поясницу ломит, ежели дорога долгая — руки от вожжей затекают. А телеги помыть да конюхами распорядиться мог бы еще… И старуха скотнице кой-чем помогла бы… Лиственский барин неплохой. Дожинки ли, с обмолотом ли покончат — всякий раз угощенье…
Над черной пустотой с шумом проносилась какая-то новая жизнь — над ним, мимо, прочь… Курт даже отчаяния больше не испытывал, только отвращение, усталость и мертвящее равнодушие…
Солдат закричал, потрясая в воздухе хлыстом:
— Чего ты там, старик, бормочешь? С арестантами разговаривать не положено. Заткни рот соломой, коли не можешь язык придержать!
К атрадзенской корчме подъехали уже поздним вечером. Кришьян слез, со стоном поглаживая поясницу, всячески стараясь обратить внимание шведов на то, как он измотан и немощен и что более долгая дорога просто стоила бы ему жизни. Но никому не было дела до его недугов и немощи. Курт лежал не шевелясь, не то уснув, не то сомлев. Офицер все же был по натуре не злым: подъехав взглянуть на него, он приказал:
— Развяжите беднягу, пускай он разомнет руки.
Руки развязали; посиневшие и опухшие, они тяжело повисли вдоль тела. И ноги, видимо, не держали его, он оперся на телегу и стоял понурив голову. Остававшиеся в корчме драгуны как-то странно топтались перед дверьми, офицер подозрительно приглядывался к ним. Наконец направил туда коня и спрыгнул с седла. Унтер-офицер вышел вперед и, переминаясь, о чем-то доложил. Начальник внезапно заорал как сумасшедший, замахал руками, затопал ногами, так что только грязь, взлетая, хлюпала.
— Вздернуть всех до единого! Запорю, семь шкур спущу! В тюрьме сгною! Так-то вы несете службу! Самого главного негодяя, насильника и бунтовщика упустили! Где этот паршивец?
Ян уже был без палаша. Он упирался ногами, цеплялся локтями, но ничто не помогло, его все-таки вытолкнули вперед. Офицер подошел к нему и нагнулся, словно желая съесть глазами.
— Ах, ты и есть тот самый караульный! В Ригу бегать и жаловаться умеешь, а когда арестант у нас в руках, ты дрыхнешь и даешь ему улизнуть! А я еще думал, что его солдатом можно сделать.
Ян уже прикрыл левую опухшую скулу, но, к счастью, офицер оказался левшой, и поэтому удар пришелся по правой. Парень отлетел шагов на пять, но на ногах все же удержался. Он даже не обозлился, широко раскрытые поглупевшие глаза его, казалось, умоляли: еще, еще — виноват я…
Но больше его не били. Офицер отвернулся, словно от гадины, только оглянулся.
— Пошел прочь с моих глаз и больше не показывайся! Ступай в имение, скажи, чтоб тебя послали свиней пасти!
Яну дали тычка в спину. Сунувшись вперед, он засеменил по дороге, пока не исчез за деревьями.
Корчмарь стоял неподалеку с самым невинным видом. Офицер заметил его.
— Чего ты топчешься, поляк проклятый! Пива неси!
Корчмарь развел руками.
— Нету, барин. Эти господа с час тому назад последнюю каплю выпили.
— Что? Ты смеешь заявлять, что шведские солдаты пьяницы? Н-ну, неси ведро воды, да поживее!
Поляк побежал за водою. Корчмарка с ребенком на руках стояла в дверях. Латыш-драгун все время наблюдал за корчмарем и корчмаркой: что-то ему в них обоих казалось подозрительным. Не успело появиться ведро с водой, как он уже вышел из-за угла корчмы, неся в руке пустой жбанец.