На грани веков. Части I и II
Шрифт:
Иоциха протянула руку.
— Дай шуда, у меня ишо не прошитша.
Лаукова родня слегка присмирела, когда к столу подсел управляющий. Но сегодня он само добродушие — видно, старался быть таким же, как Холодкевич в Лиственном. Кивнул Смилтниеку.
— Ну, Смилтниек, как твой ячмень?
Тот от такой чести даже вспыхнул.
— Благодарствуйте за спрос, барин. Изрядно, только вот ежели бы еще дождичка хорошего.
— Будет, будет, похоже, что даже в ночь.
Он глянул на небо. Родня Лауков от усердия тоже мгновенно задрала носы. Наперебой начали поддакивать:
— Будет, будет, как бог свят,
Вечерняя заря уже сместилась к северу. Луна, медно-красная и тусклая, всплывала на юго-востоке в прозрачной дымке. Было так тихо, что даже на самой верхушке больших осин ни один листик не трепыхался. Двор, замок и пирующих — все заливало угрюмое багровое сияние. Эстонец повел разговор дальше.
— Будет да опять пройдет. А тогда подойдет сенокос. Сперва рожь, потом сено, все поспеете убрать.
Смилтниекова жена не очень смело промолвила;
— Покамест господскую рожь да потом свою — две недели пройдет. Травушка-то и перестоит.
Смилтниек ткнул ее в бок. Эстонец нахмурился.
— Старая хозяйка, а глупа, что овца. Не перестоит, а вызреет. Что в ней толку, если сырую скосить?
Смилтниек, поддакивая, так и качался всем телом…
— Никакого толку. Ворочай, будто мясо коптишь, пока не высушишь. А потом зимой — навалишь лошади охапку в кормушку, не успел до овина дойти — уж пусто. У созревшей травы и сытость совсем другая.
Смилтниекова жена — известно, баба, она баба и есть — опять угодила невпопад.
— Может, молодой барин повременит с кирпичом. Хоть бы на две недельки, тогда можно управиться и с сенокосом, и с рожью.
Эстонец в этот момент подносил ко рту кружку с водкой, но тотчас же поставил ее на стол.
— Вот что я вам скажу: не суйтесь вы к молодому барину с разными просьбами да своим нытьем. Молодой барин сказал: я люблю веселых людей, стоны мне не по нраву. Никаких жалоб я не принимаю, говорит, у кого какая нужда, пускай идут к управляющему. Кто сам ко мне лезет — сразу в каретник. Подлиз не терплю. Вот как он говорит.
И снова взял кружку, отпил большой глоток. Гости непонимающе переглянулись: когда барон успел все это сказать — ведь они тоже там были? Но потом встревожились. Лаукова — недаром близко к эстонцу была — высказалась за всех:
— Ох ты! Ну и грозный же! Еще не огляделся по-настоящему, а уж и каретником стращает. А с виду такой ласковый, совсем не подумаешь.
— Ум у тебя короткий, нечего тебе думать. Когда старый барон был, вы шептались: «Грозный, грозный». От этого орать станете. Видели у него два мешка в телеге? А что в них, знаете? Когда одежонку на спине закатают, небось узнаете. Это вам не черемуховые прутья.
Все, несмотря на хмель, поежились, точно на своей спине уже почувствовали эти удары. Смилтниек так угодливо изогнулся, что чуть носом не ткнулся в стол.
— Вы уж постойте за нас, барин, вы же всегда такой добрый были.
Эстонец довольно погладил бороду.
— Ну, ежели вы сами не будете подлецами… Добрым я, пожалуй, не был, но справедливым — это да! Если кому порка и доставалась, так уж он знает за что и не обижается. Вот хоть тот же Падегов Крипт — уже на ногах, на свадьбу пришел, плясать собирается. Так и надо, барон любит веселых людей, с жалобами да причитаньями чтоб на глаза ему не попадались. Если вы не будете подлецами, так и от меня худа не будет, я всегда за мужиков стоял. Да разве же я гонял бы вас по кирпичи, ежели бы мне не приказали? Зернышка не брал с вас без строгого наказа.
Он поднялся, крепко захмелевший. В другое время у него в таких случаях появлялась пугающая улыбка и трость в руке так и взлетала. Но сегодня он держался иначе. Воображению его все время рисовался Холодкевич.
Сегодня эстонец хотел быть в дружбе со всеми, поэтому подсел и к Майиной родне. Тут не оказалось ни одного, кто попытался бы подластиться, даже такого, с кем можно было бы потолковать по душам. Эстонец хорошо заметил, что роль Холодкевича совсем не так проста и легка, по крайней мере для первого раза. Но он подавлял злость и не отступался. Добродушно потягивал пиво и водку, и здесь поговорил про сено и рожь, и здесь поглядел на небо, по которому уже плыла побагровевшая луна, обещающая дождь яровым. Рассказал о суровости молодого барона и его распоряжениях и о своей готовности стоять за людей, ежели только они сами не будут подлецами. Грантсгал, сидевший рядом, угрюмо нахохлился, остальные понурились, слова от них нельзя было добиться. Постепенно он из Холодкевича снова превратился в того же самого прежнего Холгрена и поднялся из-за стола, чтобы не испортить то, чему положено такое хорошее начало.
— Сидите вы тут, точно не на свадьбе, а на поминках. Разве вам пить-есть не хватает? Господским добром брезговать — вот вы как?! Барон любит веселых людей, а вы, как куры, носами клюете. Я понимаю, насквозь вас вижу: Майя у вас всех на уме. А я что могу поделать? Разве же я по своей прихоти приказал ее обвенчать с Тенисом? Я вас согнал в имение? Разве я ее оставляю на первую ночь? Кто я такой? Такой же холоп, как и вы. Теперь у вас есть барон, он и приказывает. У него закон, у него права, он хочет повеселиться и милостиво дозволяет повеселиться и вам. Ешьте, пейте и пойте, так чтобы леса заходили ходуном!
Но никто даже и не пытался запевать, недоброе предчувствие приглушило даже недавний пьяный говор. И у Лауков стало потише, женщины перешептывались, сдвинув головы. Красотка Мильда, прихрамывая, обходила столы с плетенкой лепешек, то там, то сям останавливалась, нагибалась и прислушивалась к разговорам.
Музыка тоже притихла. Плясуны шумели и дурачились, бродя перед замком. Девки покрасивее исчезли, парни без них не знали, что и делать. У Холгрена, проходящего через толпу, появилась привычная улыбка, рука так и чесалась: расскакались, что телки, впервые выпущенные на выгон! Но он все-таки сдержался, обогнул Эку и вошел в зал.
Все было устроено, как у Холодкевича в Лауберне. Только зал поменьше и потолок куда ниже; трещавшие свечи горели тускло, девки, точно овцы, сбились в кружок, глядя широко раскрытыми осоловелыми глазами. Среди девок суетилась Грета, без толку честя и расшевеливая их. В другом углу топтались музыканты, выжидая, что им прикажут. Писарь и рижские мастера не слишком заглядывались на девок, но зато сразу видно было, что яствами, которыми заставлен стол, они пренебрегать не станут. Холгрен уселся с краю, рядом с креслом для барона, увитым зеленью, и злобно покосился на них. Нехотя отведал закусок, но не произнес ни слова. Всем становилось как-то не по себе, один за другим они поглядывали на дверь.