На грани веков
Шрифт:
— Фрейлейн! Что вы ротозейничаете? Еще по кружке пива!
Они выпили кружку, потом еще одну и вышли. Над щелью улицы висело осеннее небо, сплошь усеянное звездами, внизу были бледные сумерки — любую кучу навоза еще издалека видать, так что можно оброти. Мартынь чувствовал себя до того легко и беззаботно, что даже удивился, почему это левая нога время от времени спотыкается. Мегис по одну сторону, Друст по другую — так они проводили его до дома Альтхофа. Тут Мартыня внезапно осенило:
— Слушай, Друст! А ведь наверху мой брат! Вы же вместе излупили Холгрена и разом убежали — ты в лес, а он в Ригу. Он же рад будет тебя повидать. Пошли!
Друст был настроен беззаботно и согласился, не раздумывая. Помог Мартыню подняться
Отсутствовала она довольно долго, пожалуй, даже дольше, чем нужно, чтобы поглядеть либо спросить. Вошла, выпятив грудь, на этот раз уже не скрывая презрения, и гневно оглядела Друста с головы до ног. Молодого барина нет дома, у барышни голова болит, и она просит не устраивать тут никакого шума. «Как нету дома?» — хотел вскрикнуть Мартынь и уже встал с кресла. Он мог поклясться, что собственными глазами заметил в дверную щель ноги брата в мягких комнатных туфлях.
— Вот ведь штука, ты пришел, а его и дома нет.
Друст в подобных делах никогда не отличался особой сообразительностью, в голове его еще витали пары винного погребка, поэтому он даже не обратил внимания на слова Мары относительно тишины, которые, точно оса, ужалили Мартыня в самое сердце.
— Ну, коли нет, так нет, что поделаешь. Приду как-нибудь в другой раз, когда дома будет. Что я, Юрку Атаугу не знаю — парень хват! Втроем и в погребок сходим, уж нам-то есть что вспомнить!
Так как он пропустил мимо ушей замечание о том, чтобы не шумели, его отрывистые возгласы ударялись о стену, как сушеные бобы. На той половине многозначительно кашлянули, Мартыню снова показалось, что, это уж никак не Хильда. Когда Друст ушел, он еще долго сидел на краю кровати, уткнувшись головой в ладони, думая долгую сложную думу. Вывод же был коротким и решительным: надо убраться отсюда как можно быстрее. Хоть бы нога поскорее начала двигаться как следует.
Нога скоро начала двигаться по-настоящему, точно сознавая, насколько это Мартыню необходимо. Несколько дней спустя он мог ходить без посторонней помощи, а к концу недели даже и не хромал. Выпив утренний кофе, он потихоньку выбирался из дому и заявлялся только после ужина. Затем стал уходить еще до завтрака — даже альтхофовский кофе казался ему пресным и не шел в горло. Город привлекал Мартыня мало, он больше бродил по набережной, разглядывая корабли и толчею возле них, потом присаживался на какую-нибудь причальную тумбу и наблюдал, как Друст с товарищами весь день таскают мешки. В артели его уже все знали, то один, то другой, спускаясь по сходням с пустым мешком на спине, махал ему рукой или приветливо кивал, а то и ломовик, подъезжая на пустой телеге, осведомлялся о его ноге; иной давал добрый совет вроде того, что надо хорошенько растирать и потом греть у огня, чтобы в суставе не закостенело, как это часто бывает в таких случаях. Все они были чудесные люди, и среди них кузнец чувствовал себя несравненно лучше, чем в комнатушке Альтхофов, куда нет-нет да и заглянет пятнистое лицо Хильды либо со страшно занятым видом появится Юрис, где Мара, фыркая, нюхает воздух и вечерами поглядывает в кухонную дверь, не привел ли он с собой какого-нибудь оборванца. К себе он больше никого не приглашал, но зато часами сумерничал в чердачной комнатушке Друста, где было темнее, чем в подвале, и где голуби, грустно воркуя, до поздней ночи скребли по черепичной крыше. Эта комнатушка была раем по сравнению с прежним шалашом в лесной чащобе. Порою они отправлялись в кабачок грузчиков. Там эти люди оставляли добрую часть заработанных таким тяжелым трудом денег, зато можно было сколько душе угодно честить господ, поведывать друг другу семейные неурядицы и спорить о новых, русских порядках и о том, что сулят они человеку, живущему своим горбом.
Однажды утром, когда Мартынь сидел на тумбе у края пристани, ему попался старый знакомец по недавней военной кампании. Мимо него прошел молодой украинец, с которым он вместе лежал на песчаных холмах за мельницами. Мартынь подозвал его. Парень поначалу не узнал Мартыня, но, разглядев, оскалился в радостной улыбке.
— А, це ты! Сидишь, як пан, а я чув, що шведы тэбе на песках уложилы.
— Уложили было, да вот видишь, опять на ногах.
— Бувае. Колысь польские козаки уложилы мэне пид селом, — бис его знае, як воно там звалось. День и ничь пролежал, добре, що мороз був не дуже велыкий, тильки ноги трохи прихватив. Як до своих притащився, подумай тильки — мэне уже из ротного списка вычеркнулы, долго-долго голову ломалы, як назад впысаты. Ротный чуть по морде не надавал за таку подлость: колы тэбе вбилы, то ты и будь вбитым, як положено.
Он благодушно рассмеялся, и Мартынь поддержал его. Солдат заметил, что Мартынь отставляет левую ногу и время от времени поглаживает бедро.
— А! Раненый и тильки поправляешься. Тоди тэбе, дывысь, ще й до дому видпустять. В руку — це ще ничого, абы мушкет мог держаты. А якщо нога не гнэться, то це в русском войске негоже: як же ты тикаты будешь, коли за тобой швед або лях погониться?
— Да меня уж, можно сказать, отпустили. Видишь, какая штука, есть тут один русский офицер, мне пришлось ему — ну, так вроде помочь малость… Случай; значит, такой вышел. Вот он и хлопочет за меня. Еще вчера заходил к… к родичам, где я живу и лечусь, обещая мне грамоту и денежную награду выхлопотать.
— Грамота, вона що — в кармане ий валяться, а гроши — от це другэ дило. Мабуть, целковый получишь, хоть раз на веку выпьешь, як хрещеному чоловику положено. До дому подаешься?
Мартынь почесал за ухом.
— Так было решил, да вот они уговаривают меня тут остаться.
— Хто це? Вон ти?
— Они самые. Оно, конечно, работа грузчика нелегкая, да зато заработок хороший, ночь свободен, вся она твоя, и с друзьями в кабачке посидеть можно, и по душам потолковать.
— И добрый заработок там оставиты, воно так. Работа твоя, и гроши твои, а шинок панський, вот воны и заберуть назад то, що заплатилы. Горилка паньска, чоботы, хлиб, жилье и все. Ниякой свободы, браток, не буде и в городи, поки моими не стануть Киев, Полтава и Петербург, поки польский мужик не здобудэ Варшаву, а ты оцю саму Ригу.
— Это мы, говоришь?
Мартынь так искренне расхохотался, что даже и украинец не удержался. Затем оба успокоились, и кузнец сказал:
— А только я думаю все-таки назад домой подаваться. Под русскими властями теперь в деревне можно жить, — а с тобой и говорить не стоит, ты ничему не веришь. И потом меня ждет там — ну, как тебе сказать, вроде бы сговоренная невеста.
— Так и у мэне. Тоди, хлопче, тоби треба идти. А то як же? Якбы мэне видпустилы, я бы и дня не остався в твоей бисовой Риге.
— Да тебя ведь не отпустят.
— То-то и воно. Я поки здоров, — не всим же таке дурнэ счастье привалювае.
Мартынь посочувствовал ему от всей души, собственное везенье казалось ему не так уж велико.
— В Риге, верно, тебя не оставят, тут уж и делать нечего, опять куда-нибудь ушлют.
— Мабуть, уже поговаривають. Кто говорит — назад у Польшу, кто — у Эстляндию, а верней всего, что против туркив. Царь сдурив, весь свит хочет повоеваты. А мне один бис, где я свою голову сгублю.