На грани веков
Шрифт:
За стеной разговаривала женщина, давеча глядевшая на него, — Мартынь определенно знал, что это именно она. Женщина говорила по-немецки, то и дело повторялись такие слова, как «erwachen» и «bei Sinnen» [12] , что наверняка относилось к нему, — вот бы понять, что они означают. Ему стало как-то не по себе в этой белой постели, на которой так непристойно выделялась его три недели не стиранная посконная рубаха. Рядом — измятый солдатский мундир на стуле и заляпанные грязью сапоги, на одном насохла кровь. Мартынь хотел было натянуть одеяло до самого подбородка, но рука еще не слушалась. Теперь за стеной верещал чей-то взволнованный голосок, ему отвечал Юрис, ну, конечно, Юрис, голос, брата он всегда узнает безошибочно; на душе сразу стало так хорошо, глаза сами собой закрылись, и Мартынь вновь погрузился в глубокий и спокойный сон.
12
Erwachen —
Спустя некоторое время раненого пробудила нестерпимая жажда. Поддерживая правую руку левой, он потянулся к стакану на столике и постучал. Вошла давешняя латышка, седая, удивительно опрятно одетая, и остановилась в дверях, ожидая, что он скажет. А что Мартыню говорить — ему бы только напиться. Мара принесла целую кружку, глиняный край ее звякнул о крепкие мужицкие зубы. Служанка глядела в сторону, скривившись, стараясь не слушать, как булькают в его горле жадные глотки. Когда она ушла, вошел Юрис с рукой на перевязи. На лице знакомая улыбка, но глаза устремлены куда-то не то на стену, не то на двери, а может, еще дальше. Говорил брат по-латышски, но на странный манер, коверкая окончания слов, временами и вовсе отбрасывая их. Мартынь вначале слушал лишь этот говор, не соображая хорошенько, что ему толкуют.
— Я велел привезти тебя к нам. Это дом моего будущего тестя, а это комната Мары. Конечно, она не ахти как рада тебе, да только как же я могу допустить, чтобы тебя положили в гошпиталь, где и треть не выживает. Теперь уж старайся выздороветь к тому времени, как старого Альтхофа повезем на кладбище. Лекари говорят, что больше трех дней не протянет.
Мартынь не знал, что ответить. Брат, он самый. Но из-за чудного выговора и обращенного в сторону взгляда — куда более чужой, чем даже Мара. Прижмуренными воспаленными глазами оглядел его, затем уставился в белый потолок, слушая, как Юрис продолжает пришепетывать.
— Невеста моя Хильда тоже не очень рада моим родичам, да тут уж ничего не поделаешь. Дело-то вот какое — пожениться нам надо, иного не остается. Вот уж как стану законным наследником и владельцем бочарной мастерской Альтхофа, тут-то уже ее родичи и знакомые перестанут носы задирать. Я же их знаю, сами не бог весть какие дворяне, из Неметчины привалили, раздобрели на рижских хлебах. Хильда к тебе не зайдет, это ясно, да и тебе это ни к чему. Только с Марихен попытайся поладить, а не то она и тебе и мне… э, да что там говорить! Марой ты ее, смотри, не называй, на это она больше всего обижается, пятнадцать лет в немецком семействе прожила, привыкла к благородному обращению. Вот и все, что я хотел тебе сказать. Лежи и поправляйся!
Когда Юрис вышел, в ушах Мартына еще долго звучала его ломаная речь и бог знает что еще. Даже не заикнулся о том, как жилось брату до сих пор и почему он очутился в русском войске. И о том не спросил, как вышло, что они встретились за рижскими стенами и едва-едва вовремя удержали сабли. Об отце в Сосновом он, казалось, вовсе забыл, а если уж его не помнит, то что говорить об остальном? Мартыню стало грустно; был бы он в силах, тут же бы поднялся и ушел хотя бы в гошпиталь, откуда только треть выходит в живых. Брат стал чужим; верно, в скором времени разбогатеет, а вместе с этим станет еще более далеким. Хоть бы скорее нога поджила, чтоб не лежать тут к неудовольствию фрейлейн, которая к нему не зайдет, и Марихен, которой хоть стиснув зубы, но придется изредка заглядывать сюда.
Заглянула она поздно вечером, когда Мартынь только что пробудился от глубокого, бодрящего сна. Поставила на столик тарелку с едой и зажгла новую свечу — Мартынь все время видел только ее спину и затылок. Попытался дотянуться сам, но рука дрожала так, что попытка не удалась. Тогда Мара, сердито фыркнув, схватила тарелку, зачерпнула оловянной ложкой супу с ячменными клецками и стала вливать ему в рот, потом наткнула на вилку кусок баранины и сунула ломоть черного хлеба, чтобы откусил. Все это она проделывала с таким неудовольствием, что у больного, несмотря на сильный голод, кусок застревал в горле, хотя еда была очень вкусная. Исподлобья скользнула брезгливым взглядом по грязной рубахе и рукам, которые по меньшей мере дня три не видали воды, и, скривившись, отвернулась. Грудь ее бурно вздымалась, чуть ли не бегом выскочила она с пустой посудой из комнаты, и сразу же за стеной послышались ее взволнованное стрекотанье и пискливые расспросы фрейлейн Хильды. Мартынь вздохнул: нет, видно, поладить с ней не удастся.
А в общем, не так уж все плохо. Когда на другой день он умылся теплой водой, надел рубаху и исподники Юриса, почувствовав себя наполовину ожившим, он первым постарался сказать «Гутен морген, фрейлейн Марихен!» Она так и просияла и, уходя, даже улыбнулась. Два дня спустя произошло настоящее чудо: вошла сама фрейлейн Хильда. Увидев, что русский солдат вовсе не ковыряет в зубах пальцем, не плюет на пол и не рычит по-медвежьи, она провела тут почти целых пять минут. Уходя, даже удостоила его назвать «деверем». Мартынь сумел сдержаться и, только когда она была за дверью, зажал рот ладонью и фыркнул, до того чудной показалась ему эта напудренная мамзелька с водянистыми глазами и птичьим клювом. Родственные отношения установлены, чего же больше, похоже, что все будет в порядке.
Ему и невдомек было, что главная заслуга тут принадлежит брату Юрису, который все увереннее входил в роль главы фирмы и хозяина дома. Кроме того, длань русских с каждым днем все тяжелее налегала на рижских немцев. Ни искательства, ни подкупы на первых порах не помогали: царь из Петербурга слал решительные приказы, интересы бюргеров были на втором месте, на первом оставался гарнизон; потому-то и приходилось так остерегаться этого латышского мужика, тоже ведь солдата русской армии, в особенности после того, как, звеня шпорами и лихо бренча по полу саблей, заявился Плещеев, чтобы справиться, как чувствует себя спаситель его жизни. Мартынь уверил его, что за ним тут ходят и кормят лучше некуда. Все чаще, без какой-либо нужды заявлялась Мара просто так, поболтать. Усаживалась с шитьем или вязаньем и часами учила его говорить по-немецки. Со скуки Мартынь учился охотно и спустя несколько недель он болтал уже почти так же, как и его учительница; настоящий ли это немецкий язык — пес его знает, но совсем немым среди немцев он себя уже не чувствовал.
К похоронам старого Альтхофа он еще не встал на ноги. Сидя в постели, слышал, как выносили гроб, как, тарахтя и громыхая, покатились похоронные дроги и как глухо и торжественно звонили в кафедральном соборе. Уже на следующий день на дворе зазвенели пилы, зашаркали рубанки и застучали молотки — молодой владелец возобновил работу. Из Антверпена прибыл корабль с бочками вина, из Голландии — два корабля с разными пряностями и тонкими тканями, из Петербурга — корабль с солью и овсом. Рига вновь начинала жить прежней жизнью. Господа рижские бюргеры понемногу привыкли к новому порядку, днем отпирали лавки, вечерами совещались, как лучше подобраться к генерал-губернатору и какую петицию послать царю в Петербург, а попозже собирались у кого-нибудь на квартире, чтобы обсудить события за день и виды на будущее. Кое-что из всего этого слышала и Мара. Теперь она часами сидела у Мартыня и пересказывала все так, как она сама поняла и уразумела. Кузнец лежал или сидел в мягком кресле, слушал, соглашался, порою даже спорил, потому что восторгаться рижскими купцами он никак не мог. Все же в конце концов они с Марихен почти подружились, и дружба их возрастала по мере его успехов в немецком языке и в науке благородного обхождения.
Впрочем по части обхождения дело шло туговато. Один вечер остался в памяти Мартыня на всю жизнь. В этот вечер ему еще раз пришлось пожалеть, что Юрис доставил его сюда, не дав поместить в какой-нибудь гошпиталь.
Отмечали семидесятивосьмилетие покойного Альтхофа. Одетый в халат бывшего хозяина, Мартынь сидел хотя и в самом конце, но все-таки за одним столом с господами Битнербиндером, Рейнертом и Миквицем. Бояться он их не боялся — с какой стати? Ведь он же победитель, солдат русского царя, голыми руками его не возьмешь. И все же не прошло и получаса, как он пожалел, что нога уже подживает, — иначе Юрис не сумел бы привести его сюда. Хильда никак не могла взять в толк, как же ей в конце концов держаться с деверем в присутствии господ. Вначале она с королевской улыбкой старалась показать гостям, что он не такой уж невыносимый и невозможный. Когда же Мартынь не сумел оценить этого незаслуженного великодушия, а наоборот, с любопытством и даже с иронией стал разглядывать ее некрасивое, покрытое коричневыми пятнами лицо и следить за ее суетливыми жестами, она явно рассердилась, стала фыркать, делая вид, что вовсе не замечает этого солдата, этого мужика, и только время от времени кидала на Юриса выразительный взгляд. Видимо, все были заранее предупреждены, что будет присутствовать брат молодого хозяина. Битнербиндер кончиками пальцев ласково похлопал его по плечу, Рейнерт прошел точно мимо пустого стула, а Миквиц, облокотившись на стол, принялся было разглядывать эту деревенщину, будто какое-то невиданное диво. Мартыня одинаково раздражала как вежливость одного, так и грубость другого, — он, в свою очередь, облокотился на стол и точно так же уставился на торговца льном и льняным семенем. Тот пожал плечами, фыркнул, как тюлень, после чего сосновский кузнец весь вечер видел только обращенное к нему плечо, красноватое ухо и похожий на пирожок желвак, перекатывавшийся на скуле, точно его двигали пальцем вверх и вниз. Но самым несчастным тут был хозяин. В первую же минуту он понял, какой ненужной и глупой была его попытка ввести брата-мужика в общество рижских патрициев. Он ерзал в кресле, точно на углях, вставал, снова садился, разговаривая по-немецки, бросал брату слова по-латышски, чтобы тот не чувствовал себя совсем уже отринутым и одиноким, все время придвигал к нему еду и стакан с вином и вообще делал много такого, что было совершенно излишним и только еще больше подчеркивало разницу между сосновским кузнецом и рижскими господами. Отвергнутым Мартынь себя не чувствовал, скорее уж лишним. И все же о себе он думал меньше, чем об Юрисе. И зачем он лезет в это общество, которое глядит на него свысока и с пренебрежением? Сама Хильда озабоченно и настороженно следила за каждым его жестом и словом. Старшему брату стало тяжело и стыдно, он только выжидал подходящую минуту, чтобы подняться и уйти. С преувеличенным вниманием и предупредительностью обслуживавшая гостей Мара тоже временами украдкой подавала какой-нибудь знак, но он назло делал вид, что не замечает и не понимает.