На грани
Шрифт:
Она перевела взгляд на другую стену.
Там, где она ожидала увидеть снимки в зеркале, были снимки в постели. Вначале она узнала зеленую покрышку и лишь потом себя, свернувшуюся под ней. Каждая фотография была снята из одной точки, сверху, с потолка, где, видимо, была встроена аппаратура. На серии снимков последовательно была запечатлена ночь; выпростанная рука, а вот нога в движении, похоже на детскую книжку, где надо быстро листать страницы, и тогда зверек будет кувыркаться, или есть еще такие клипы на телевидении с рекламой снотворного или лекарства от простуды. На снимках она выглядит спокойной, мирно и глубоко спящей, в позе — ничего скабрезного, вообще ничего эротического, лишь гадкая интимность подглядывания, подмаргивание затвором объектива. Когда он снимал ее, одурманенную его снадобьем, или
Дальше висели снимки с зеркалом — художественная композиция. Теперь они выглядели чуть ли не пророчеством: обезумевшая женщина, растрепанная, в состоянии крайнего возбуждения, которое она пытается скрыть. Даже там, где зеркало вызывало ее на кокетство и она улыбалась, втягивала в себя щеки или делала большие глаза, это скорее раздражало, чем соблазняло.
Там, где, как она считала, ей удалось скрыть неуверенность, камера моментально и безошибочно ее обнаруживала — в дрожании взгляда, в слегка приоткрытом, словно для быстрого, короткого вдоха, рте. Сквозь поры ее кожи проступал страх. Чтобы так зорко подсмотреть это, требуются восприимчивость и мастерство. Безусловно, что с той же чуткостью он уловил бы и следующий сдвиг настроения — еле заметный переход от страха к ярости и хитрой решимости. Но отражения этого перехода на стене не было. Снимки были отсортированы, и рассказываемая ими история — предопределена.
Откровенничать не стоило труда. Все равно он никогда ей не верил. .
Последние снимки занимали полстены. Работал он усердно, но время поджимало, оно было против него. Он не успел ни окантовать фотографии, ни даже как следует продумать их расположение — лишь ряд наспех сделанных фотоувеличений, прилепленных к стене. Видимо, он еще не решил, какие выбрать. Некоторые, изображавшие ее в подполе у стены, были очень простыми, выполненными в спешке — тело, поникшее и недвижимое, голова свесилась на грудь, рана еле различима. Другие, как, например, те, где она сидела в кресле, были изысканны, отличались чуть ли не барочной элегантностью, кровавая рана хорошо сочеталась с глубоким красным цветом ее платья и бескровной кожей, белой, как эмаль раковины в ванной.
От застывшей и как бы не живой случайной женщины в кафе к медленному уничтожению женщины особой, специально выбранной. Полстены оставались пустыми. Место для еще одного кадра.
Она не сводила глаз с этого пустого места. Голова опять болела пульсирующей болью, боль усиливалась, отвлекая, заставляя закрыть глаза и полежать немного. Она опять опустилась на свой матрас. Тело словно издало вздох облегчения. Она понимала, что. должна что-то предпринять, подгоняемая ужасом от этого созерцания хроники собственной смерти. Но почему-то она воспринимала это как бы со стороны, словно снадобье, которым он ее опоил, чтобы расслабить тело, заодно расслабило и мозг. Разве не удивительно наблюдать свою смерть и оставаться почти равнодушной?
Усилием воли она заставила себя думать.
При мысли о Лили ее затопила волна нежности. Как было бы хорошо поговорить с ней напоследок, совсем немного, несколько минут. Она не сомневалась, что нашла бы что сказать. Верные слова, которые та помнила бы до конца жизни. Полные любви, лишенные ожесточения.
Ее всегда донимал страх, что Лили может умереть раньше нее. Что однажды, открыв дверь, она впустит в дом кошмар — человека в форме на пороге и слова: «Мне бесконечно жаль, мисс Франклин, но должен сообщить вам горестную весть...» По крайней мере, этого теперь не произойдет. Напротив, ее смерть станет залогом долголетия Лили. Даже наш безбожный мир не столь уж изобретателен в своей жестокости, чтобы обрушить одно и то же несчастье на два поколения семьи. Одно убийство, несомненно, предотвратит другое. Мысль эта почти утешала. Стелла присмотрит за девочкой. Сама испытав подобные страдания, она будет знать, что делать — как успокоить, когда дать побыть в одиночестве. Лили будет жить. А остальное не важно.
Чувствовала ли то же самое Паола? — думала она. Сопротивлялась ли Паола до последнего или, как и она, сдалась? Как ее принудили к подчинению? Тем же способом — фотографиями и рассказом о погибшей возлюбленной, а может, она была первой?
Особого труда это ему, кажется, не составило. Теперь у нее все сложилось в стройную картину.
Требуется лишь сильное желание, и тогда, если повезет, можно все спланировать и устроить — выбрать подходящий момент и подходящую иностранку, женщину, совершенно тебе не знакомую, находящуюся вдали от дома, а значит, такую, которую не хватятся и не станут искать, а найдут, лишь когда и он, и все его жертвы будут далеко. Вот она и попалась в его лапы: дешевый отель, ни мужа, ни любовника нет, а есть лишь путеводитель в руке и кое-какое знание итальянского при отсутствии практики. Путешественницы — это наилучшая мишень. А предоставить искомое может любой большой город. Возможно, он вовсе не всегда выбирал Флоренцию, разумнее раскинуть сеть пошире, тогда правосудию труднее будет сопоставить аналогичные случаи. Может, звонить домой он разрешал всем своим жертвам. Такой у него почерк. Но не исключено, что это только со мной он так расхрабрился.
Разумеется, не всегда ему это будет сходить с рук. Так не бывает. Раньше или позже он допустит ошибку, и его найдут. Найдут всё — дом, останки жертв, фотографии.
Фотографии... Те, что на стенах — это всего лишь часть, отобранная им. Найдутся и другие, контактная бумага, негативы, пленка за пленкой, снимок за снимком, шаг за шагом — с солнцепека во мрак. Покажут ли они эти снимки родным? Нет, по правде сказать, лучше не надо. Не надо далее, чтобы их демонстрировали в суде в качестве доказательств. Не такой, как на этих фотографиях, тебе бы надо запомниться окружающим. Смерть — дело личное и касается только их двоих. Это как в сексе или пережитом ужасе.
Она ощутила жгучую боль внутри, в животе, боль медленно разрасталась, борясь за ее внимание и соревнуясь с апатией и пульсацией в голове. Она взглянула на стену — собственный страх глядел на нее со стены, и она поняла, что снадобье, каким бы там оно ни было, перестает действовать.
Нет, лучше им этого не видеть. Она закрыла глаза и вновь погрузилась в сон.
Отсутствие — Воскресенье, утром
Скинув с себя одежду, она скользнула под простыню рядом с ним, постаравшись лечь подальше, на противоположный край кровати. Он не пошевелился. Она прислушалась к его дыханию, глубокому, шумному — так дышит спящий. Даже лежа на расстоянии, она чувствовала исходивший от него жар. Она закрыла глаза и постаралась заснуть. От усталости она не могла толком думать, но и перестать думать она тоже не могла. Так пролетали минуты. Она все еще не оставила своих попыток, когда он, издав неясный стон, перекатился с края на середину кровати и, наткнувшись в своем движении на нее, лениво обнял ее за талию. Секунду рука его лежала на ней, налитая свинцовой тяжестью, безучастная, потом, словно осознав, что она нащупала, рука теснее сжала талию, и он притянул ее к себе.
— М-м... холодная какая... — вскоре глухо пробормотал он, уткнувшись ей между лопаток.
Но он же спал без просыпу, разве не так?
Она лежала тихо, безмолвно, словно не слыша его слов, словно это ее только что пробудили ото сна. Он легко провел рукой по ее левой ноге.
— Как лед... — И голосом уже менее сонным: — Где ты была?
— Ну... поднялась, походила немного, — замялась она. — Мне не спалось...
Пауза. Его рука все продолжала движение — мерное поглаживание, от которого через холодную кожу в нее медленно проникало тепло.
— Где же это ты ходила?
В тоне, которым это было сказано, прозвучало нечто такое, что она не решилась солгать.
— Вышла и погуляла. Не хотела тебе мешать.
— Глупышка...
Он еще теснее прижался, зарылся в нее, как зверь, зарывающийся в нору. Он потерся подбородком о ее спину, и она почувствовала его небритость — как прикосновение тончайшего наждака, ласковое и вместе с тем раздражающее. Еще несколько часов назад, лежа рядом с этим мужчиной, она только и мечтала о том, чтобы он коснулся ее, теперь же единственным ее желанием было отпрянуть, избежать его прикосновений. Рука, гладившая ее ногу, шмыгнула в промежность.