На гуме
Шрифт:
Классифицируя университетские слухи, следует выделить две основные категории: пиар и черный пиар. Однако в отличие от жизни, где «черный пиар – тоже пиар», в реалиях университета все было наоборот – жажда славы и публичности зачастую приносила только позор и насмешки, не подслащенные никакими дивидендами.
Открыв для себя Сачок, я пару месяцев увлеченно следил за конференцией, посвященной неким Яне и Азамату, нареченным самой скандальной и яркой парой юридического факультета. О ней писали, что нет барышни красивей и модней, о нем – что он атлет со сталью в голосе и огнем в глазах, и оба они, разумеется, сказочно богаты. Я представлял себе ослепительную голливудскую пару с развевающимися на ветру шелковистыми локонами,
Моя мама любила повторять, что жить интересней, веря в какую-нибудь сказку. Наверное, поэтому я лет до тринадцати верил в Деда Мороза, а в день, когда обман раскрылся, ревел как девчонка и чувствовал себя так, будто меня поимели вчетвером. Схожие чувства я испытал, когда в Максе мне, наконец, показали ее – кругленькую семнадцатилетнюю тетеньку в белой рубашке и черной юбке.
– Это та самая Яна?! Это точно она? – совершенно опешив, переспросил я своего приятеля Мишу Рязанцева, учившегося с Яной и Азаматом на одном курсе, и с надеждой добавил, – А… а он?
– Метр шестьдесят.
– Такой? – не веря своим ушам, отмерил я рукой полтора метра от пола.
– Ну, чуть повыше, – приподняв мою руку, спокойно ответил Миша.
– Да хорош! – у меня задрожали губы, – то есть, они это сами про себя что ли пишут?
– Да, я тоже удивился, – пожал Миша плечами и принялся за клаб-сэндвич.
В тот день я как будто прозрел. Как в замедленной съемке я тянул через трубочку газировку и остановившимся взглядом смотрел на людей за соседними столами. Вон, с двумя армянами-бриолинщиками восседает рябой Айк со второго курса соцфака, про которого кто-то постоянно писал на Сачке: «мне очень нравится айк совторого курса соцфака»; вон, за столиком у окна жует свой тост Хусейн в серебристых кроссовках Puma, о котором я как-то раз прочитал: «помоему самый красивый хусейн в дизайнерских серебристых кроссовках пума за 1000$». А вот, прямо передо мной появился усыпанный угрями малыш Гагик, двухсоткилограммовый человек-колобок метр шестьдесят в диаметре, вдохновивший сразу нескольких девиц (мистическим образом делавших ошибки в одних и тех же словах, и писавших, как говорят, с одного и того же IP адреса) на любовные строки в ориентальном стиле – что-то там про «хозяина моего сердца».
– Здарова! Как сам, братан? – Гагик протянул мне полную влажную руку.
– Здарова, – я пожал ее, слегка приподнявшись со стула, – Нормально. Как сам?
– Так, ничо, – сделав неопределенный жест, он скорчил странную гримасу и покатился дальше.
На прошлой неделе этот мешок с салом подрался с одним бедолагой. Бедолага был бит, но на этом злоключения для него не закончились. Желая уничтожить врага окончательно, коварный Гагик, не дожидаясь возможного продолжения, объявил его «дайвером» – т.е. человеком, ныряющим в пилотку, т.е. одним из тех, кто ублажает женщин орально. Это было идеальным средством сделать человека изгоем – по крайней мере, в нацменской среде. По сути, весь черный пиар на 99% отвечал одной лишь этой цели, и обвинение всякий раз было одно и то же: лизал пизду. Механизм был не нов – прежде священная инквизиция также объявляла неугодных еретиками, а сталинский режим выявлял английских шпионов и прочих вредителей.
Так и тут.
Забавно, что все эти первогумовские и кафемаксовские обличители, как, впрочем, и обличаемые, учились и жили за счет родителей, что в известной степени сковывало их карьеры в мире криминала или радикального ваххабизма. Вместо того чтобы заниматься реальными делами, пацанам приходилось довольствоваться крохами – дерзить охранникам в кафе Макс, хамить телкам, при встрече от души лобызаться друг с другом в небритые щеки и изредка драться из-за глупых шуток. Однако став прокаженным-дайвером о бандитизме приходилось забыть. Таким низвергнутым гангстерам приходилось посвящать себя тому, для чего их, собственно, и отправляли в университет – учебе.
10
На засыпанной слипшимся снегом лужайке против Макса собралось около сорока человек в черных кожаных куртках и остроносых туфлях. С большинством из них я или дружил, или приятельствовал, с остальными по меньшей мере при встрече здоровался. Это сборище было явно спровоцировано какими-то волнениями, о чем лишний раз говорило неумолкающее цоканье сорока языков.
Наотмашь приветствуя собравшихся, я протиснулся в самый эпицентр толпы. Посреди круга в солидном кашемировом пальто и с тростью стоял высокий бородатый абрек – мой приятель Якуб с первого курса юрфака, названный так в честь Пророка Якуба (с.а.в.) – младший братишка местного авторитета Изуддина. Из-за войны и постоянных переездов Якубка получил аттестат о школьном образовании на год раньше сверстников и сразу же поступил в МГУ – ему было всего пятнадцать. Перед ним стояли два брата – Лорик и Карапет – и, помогая себе жестикуляцией, что-то возбужденно объясняли.
– Че случилось? – поинтересовался я у Джамала с интересом наблюдавшего за происходящим из первого ряда.
– Да Якуб с Айком в Максе за столом сидели, чота-чота прикалывались и доприкалывались до того, чо Айк чуть Якубу вилку в глаз не воткнул. Там сразу пацаны подлетели, своих разобрали – Якубка вроде успокоился, а Айк вон, теперь психует, – Джа кивнул на живую стену из набриолиненых армян, насилу удерживавших своего распалившегося друга.
– Я если че, пожалуй, за Якуба впрягусь, – прикинул я, – Айк думает, если на втором курсе учится, то он охренеть че за старшак.
– Да, я тоже, – поддержал Джа.
Не успел он произнести этих слов, как кто-то схватил нас обоих за руки и резко оттащил за пределы круга. Я вырвал руку и обернулся, ожидая увидеть кого-то из приспешников Айка, подслушавших наш разговор, но перед нами стоял Муслим. Не выпуская рукав Джамала, он снова схватил меня и прошипел:
– А-ну, свалили отсюда!
– Э, в плане свалили?! – возмутился Джа.
– А хуля вы тут третесь? За кого впрягаться собрались? За Якуба впрягаться собрались?! – негодовал Муслим, когда мы отошли в сторону, – Он кто вам, чоб за него под пиздарез лезть?
– Он наш кент, вам! – огрызнулся Джа.
– Кент ваш? А он вас кентами считает?
– Я ебу? Наверное, считает… – произнес Джа и оба мы немного поостыли.
Муслим был в чем-то прав. Держа нас под руки, он потихоньку, как душевнобольных увел нас в сторону гума.
– Это бакланство, чо вы мутите, – учил он, – я понимаю, все себя показать хотят, но, по-братски, это детство. В хипише надо чью-то сторону принимать, только если другого нет варианта.
– Ну, да, двое парняг кипишнули, а собралось полмакса – как в цирке, я ебу, – согласился я и вспомнил, что вообще-то шел в первый гум на лекцию.
Мы стояли на улице у входа на малый сачок и курили. Можно было сказать, что первая зима в университете миновала. За это время я худо-бедно сдал сессию, попробовал экстази, начал активно тусоваться на R&B и научился безошибочно отличать грузин от армян и кабардинцев от балкарцев.
– Более того, – продолжил Муслим и выпустил кольцо дыма, – если вы его кентом считаете, то это еще не значит, чо он вас кентами считает. Надо по поступкам, по отношению судить.