На исходе дня
Шрифт:
— Садитесь, доктор, подвезу!
Давно не держал Наримантас в руках удочек, забыл уже, когда и бродил по лугам, все бегом и бегом — на работу! — однако мечты об этом не казались ему такими уж высосанными из пальца, не подползи к тротуару запыленный «Москвич», не помаши ему черная, как железный крюк, рука, он, конечно, поплутал бы еще по влажному берегу детства, хотя и самому было непонятно, почему это все чаще в последнее время тянет его туда.
— Извините, я вас не останавливал…
Наримантас сердито отстранился, чтобы не задела черная рука, не потому даже, что, прервав детские мечты, «Москвич» лишил его таких
— Да что вы, доктор! Вас же все знают!
Такой ответ Наримантас почти предвидел, это смягчило потерю — непривычно было чувствовать себя свободным от постоянных своих обязанностей, отнявших у него с течением времени все, включая и очарование утра, а сияющее лицо могло принадлежать и какому-нибудь хулигану, залатанному в часы ночного дежурства…
— Учтите, я не останавливал вас, — повторил Наримантас и, глотнув в последний раз наполненный сладковатой бензиновой гарью воздух, а совсем не приозерную свежесть, нырнул в услужливо распахнутую дверцу. Довольный водитель тут же бросил машину вперед, от лобового стекла метнулась в лицо желтовато-коричневая обезьянка. Она, точно живая, барахталась и кувыркалась, насмехаясь над пассажиром, который не решался откинуться на спинку сиденья — и чего это он надулся, чванится? Может, и вправду нету у тебя, человече, права на благодарность, если ты столь решительно отметаешь от себя такую необязательную вещь, как слаба? Да и невелика услуга — всего-то копеек на сорок! Водитель, поймав добычу, сосредоточенно уставился на дорогу. Вероятно, из тех, кого Наримантасу довелось щупать и выстукивать в поликлиниках, больницах, военкоматах… Один за другим въезжают они на каталках в операционную и выезжают из нее, уже запеленатые в бинты, потом выздоравливают, выпархивают, как бабочки из коконов, забыв иной раз сказать «спасибо». Их он не помнит. А вот тех, кого отвозят в морг, не забывает, даже во сне видит… Иногда знакомые черты почудятся в лице какого-нибудь безнадежного, но в этом, если у него спросить, Наримантас ни за что не признается.
— В командировку еду… И вдруг вы! Раз-два, и доставлю на место… Курите! — Водитель большим пальцем выдавил набитую окурками пепельницу на передней панели; ноготь на пальце расплющенный, твердый, как кусок антрацита.
— Когда у меня время есть, пешком иду, а нету — лезу в троллейбус или такси заказываю. — Наримантас покосился на почерневший ноготь… Знакомый ноготь… Где я его видел? Украдкой глянул на собственный большой палец — тоже хорош, боялся, что не примут в хирурги… Господи, какая чушь в голову лезет!
— Вы не думайте, я не левачу! — Округлые до синевы выбритые щеки водителя обвисли, как у старика, обнаружились морщины. — Вы же мне, доктор, жизнь спасли!
От растерянности или желания сделать приятное включил радио, зазвучал надрывный эстрадный голос — отличный аккомпанемент к подобной беседе.
— Бога ради, не надо!
Наступила тишина, еще более гнетущая: сейчас спросит, помнит ли его доктор, и начнет упрекать в забывчивости. Для больного его аппендицит важнее всего на свете.
— Ладно, пусть играет… — Махнул рукой и откинулся на спинку сиденья.
— Вижу, не узнаете меня?
Голос ничего не подсказывал, только вот расплющенный палец… Наримантас снова покосился на руку водителя. Даже неловко, как будто он четырехпалый или шестипалый.
— Что у вас было? — Вроде не сам, профессиональная привычка задала вопрос.
— Такое было, что, ежели бы не вы, не беседовать нам теперь! — В бесцветном, ничего не напоминающем голосе прозвучала гордая нотка; это тоже было не в новинку — к болезням своим люди относятся плохо, однако и гордятся ими. — Живот мне выскребли, как подгоревший чугунок. Три часа пятнадцать минуток!
— Вот как… вот как… — Наримантас и теперь не мог сообразить, кто же это его везет и что значили для него те три часа с четвертью, но решился усмирить мотавшуюся перед глазами обезьянку.
— Прорвалось у меня… И вспомнить-то страшно… Неужели забыли, доктор? А еще ругали, мол, такого дурня, как я, свет не видывал! Ведь действительно дураком был — скрюченный весь, посиневший… Дом мы строили, доктор…
— Не припоминаю.
— Аппендицит, гнойный аппендицит, — водитель явно хвастался, а может, дивился опасностям, подстерегающим человека. — Три часа пятнадцать минут! Не может такого быть, что не запомнили!
— Это когда же было?.. Ах десять лет назад? Уже десять лет… Постойте, постойте…
Как давно потопленное в колодце ведро, поднималось из глубины, расплескивая черную воду, что-то знакомое и одновременно неузнаваемое…
Расспрашивал Наримантас сухо, словно о чужой операции, будто делал ее кто-то другой, а не он сам, но уже пахнуло на него теплым ветерком, еще мгновение — и закачалась на волнах, поднятых тяжелой баркой, проплывшей мимо, легкая лодочка воспоминаний. Сколько же таких, как этот конопатый — тогда в операционной опасались, что больной не заснет пoд наркозом: выпивал, — сколько их, бывших кандидатов на тот свет, крутят ныне баранку или жмут напрямик через улицу, не обращая внимания на ревущее стадо машин?! Что значит по сравнению с ними, пышущими здоровьем, одна-другая неудача? Нуль… Ну, предположим, не нуль — единица… Если из суммы вычесть единицу, так она и уменьшится-то всего на единицу! Великая премудрость — арифметика, да…
Обезьянка оттолкнулась от стекла, сейчас даст по переносице, чтобы не притворялся добреньким… Отчетливо, как если бы сзади сидел и дышал в затылок Ригас, Наримантас услышал: «Значит, спасаем человечество, отец?» Волны улеглись, лодочка царапала днищем мель — скрипел песок. Поднявшееся было внутри тепло обратилось досадой на самого себя.
— Вы говорили, дом… Построили? — Но продолжал слышать не себя — Ригаса.
— А как же! Кирпичный! — Бывший пациент гордился своим палаццо не меньше, чем аппендицитом.
— И корову держите? — Ригас, невидимка Ригас, не мог спокойно усидеть на месте, ерзал и хмыкал.
— И корову и свиней. За городом построились. Участок немаленький. Пригласил бы доктора на свежатинку, да не решаюсь…
— Дети есть?
— Когда с домом мучились, у жены выкидыш случился… В консультации сказали, и не будет.
— Гм… Зачем же в таком случае корова, свиньи?
— Так ведь денежки! Не слепая кишка, не загноятся.
— В чулок, значит, суете, что ли? — Наримантас почувствовал, что заговорил словами Ригаса.