На исходе зимы
Шрифт:
Во втором письме Маша просила прощения за то, что писала в первом. На него он тоже ничего не ответил. А потом она случайно узнала, что у него в Томске есть женщина. Машей овладели ревность и боль, но потом эти чувства сменились другим, почти радостным: «Я прежде одна была виновата, а теперь и он виноват.» Теперь она считала, что Георгий уже не вправе ее разлюбить. Об этом она и написала ему в своем последнем письме с уведомлением о вручении. Ни его, ни свою измену она не считала препятствием к тому, чтобы Георгий стал ее мужем. Больше всего она боялась остаться одной, тем более, что в семье брата ей после смерти отца с каждым днем становилось невыносимее. Правда, Василий уверял,
Маша ясно видела, что Пана, жена брата, хочет выжить ее из дома. Она во всем старалась уязвить Машу, показать, что та неумеха, интеллигентка, неженка. Пана нарочно хвасталась своим здоровьем, силой, деревенской грубостью: выбегала зимой в самые лютые морозы босиком выливать помои, сама колола дрова, нарочно говорила простонародные слова: «ложить», «шибко», «побаниться». Пана вслух осуждала девушек, которые не поберегли себя до замужества.
Если Маша бралась за какую-нибудь работу, то Пана, дождавшись, пока она закончит, переделывала все по-своему. Если Маша стелила постель брата, то Пана перестилала. Если мыла посуду — перемывала. Если Маша брала на руки племянницу, Пана забирала у нее ребенка.
Постепенно в результате молчаливой войны получилось так, что Маше, от природы трудолюбивой, совсем не оказалось никакого дела, и в доме она жила как чужая. Пана презирала Машу за то, что та не выходит замуж, за то, что читает книги, чистит зубы утром и вечером. Маша презирала Пану за всякие суеверия, за то, что та распустеха, не носит бюстгалтера, за то, что не следит за фигурой, что носы малышам вытирает пальцами.
Последнее время Маша все больше времени проводила в своей комнате, куда был ход прямо из холодных сеней. Здесь было чисто и тихо. Выходила только к столу, разговаривала только с братом. После своего несчастья она не появлялась ни в клубе, ни в кино. Часто бывала в библиотеке, брала специальные книги. Можно было подумать, что она заочница — так аккуратно каждый вечер, ровно в шесть садилась она за учебники.
Художественную литературу она не читала. Особенно о любви не хотела ничего читать, потому что после того, что с ней случилось, она пришла к выводу, что никакой любви нет. Медицинская практика и книги, где отношения между мужчинами и женщинами рассматриваются с физиологической точки зрения, только укрепляли ее в этих взглядах. Прежде она чувствовала поэзию любви, теперь же, если б она кому высказалась на этот счет, то собеседник был бы поражен ее цинизмом. Но высказываться было некому. Она знала только больных.
С больными, особенно с женщинами, она была резка и требовательна. Первый год ею были недовольны, даже писали на нее жалобы, но со временем заметили, что, несмотря на свою резкость, она не жалеет для больных времени, много знает и имеет свое мнение в лечебных делах. Если кто-то болел тяжело, она приходила ночью по нескольку раз. И никогда ничего не брала в благодарность. И люди простили ей и резкость, и гордость. Она нисколько не заботилась, чтоб ее полюбили, даже — напротив, как будто делала все, чтобы оттолкнуть от себя людей, но все же ее ценили.
В комнате ее на случай срочного вызова всегда наготове была санитарная сумка, стерильные бинты, шприц, стрептоцид, сердечные средства. Она выписывала медицинские журналы, о каждом случае, который встречался ей на практике, старалась прочесть все, что возможно.
Она была красива, но последнее время черты ее приобрели оттенок сухости. От природы худощавая, смуглая, с ровными красивыми зубами, красивыми руками с длинными гибкими пальцами, она и сейчас следила за модой. Продавцы всегда откладывали для нее хорошие вещи. Ей нравились свитера, которые облегали ее высокую грудь, но ни вещи, ни работа не могли полностью заглушить ее тоску по материнству, по семье. Можно было уехать, перевестись в другое село или даже в город. В сельской местности всегда нашлась бы для нее и квартира, и должность, но она знала, что никуда не уедет, правда, часто думала об этом. Здесь уже ценили ее, и, хотя ей казалось, что мнение окружающих ей безразлично, в действительности она очень ценила это мнение. Было и другое — она надеялась, что Георгий все-таки приедет к ней. Она говорила себе, что ждет его и не ходит в клуб, чтобы избежать всяких ухаживаний. Да, да, вопреки всем разговорам и сплетням — ждет, наперекор всему, и поэтому ей никто не нужен.
Только в одном доме она бывала не как фельдшер — у Анны Леонтьевны. И здесь она незаметно для себя менялась и становилась оживленной, как прежде, и мать Георгия разговаривала с ней приветливо, как будто ничего не случилось, и старалась показать, что относится к ней как к дочке. Это укрепляло в Маше надежду, что приедет Георгий — и все будет хорошо. Она чувствовала, что мать Георгия понимает ее и простила, может быть, потому, что сама ошибалась в жизни, а может быть, потому, что надеялась посредством Маши снова вернуть сына. Правда, у Маши возникало иногда недоброе чувство — ведь именно Анна Леонтьевна была причиной того, что Георгий уехал из Берестянки, но она старалась подавлять в себе это. Из-за матери уехал, из-за матери же может вернуться.
А когда Георгий приехал, она растерялась. Она даже думала: «Лучше б он не приезжал». Его приезд вынуждал ее что-то делать, а она не знала что. Пока Георгий находился в отъезде, можно было эту встречу отодвигать в мыслях далеко вперед, теперь все должно решиться, и, может статься, не на что будет надеяться, не о чем думать и мечтать, и в глазах людей она окажется женщиной, которая никому не нужна.
Первая встреча в доме Анны Леонтьевны не принесла Маше ничего определенного, а ей хотелось знать все окончательно, чтоб не сомневаться и не мучиться. Это, конечно, пустяки, что он поцеловал ту маленькую. Даже хорошо, что поцеловал. Эта выходка — чтоб отплатить Маше, как-то наказать ее. Стало быть, не безразлична она ему. Поцелуй… Смешной мальчишка. Она не только такой поцелуй, она что угодно готова стерпеть…
Маша ночевала у Бережных. За ночь она всего раз или два задремала в кресле, но, несмотря на бессонную ночь, приготовила завтрак. И корову подоила, и процедила молоко, и разлила по кринкам. Все это она делала молча, но Георгий понимал, что она этим хочет сказать, и его раздражала необходимость принимать ее заботу. И неприятно было, что она сняла белый халат и оказалась в короткой юбке и сером пушистом свитере.
Уходя на работу, Маша сказала, что Анне Леонтьевне дня два-три нужен покой и постельный режим, поэтому Ивану Леонтичу лучше побыть около сестры, последить, чтоб она не вставала и не возилась по дому, и даже не читала. Старик послал Георгия отнести ключ от библиотеки Варе.
Смутно помнилась Георгию какая-то смуглая, маленькая девчонка. Лица ее он не мог представить, помнил только глаза. Он вошел в кухню и застал Варю у умывальника, непричесанную, в лыжных брюках, без кофточки. Она ахнула и убежала. Он долго сидел в кухне на табурете, потом спросил:
— Ты скоро?
Она спросила из-за двери:
— А что тебе?
— Ключ отдать.
Можно было ключ оставить на столе, но он дождался, когда она вышла, и подумал, оглядев ее: «Черт возьми, хорошая девчонка».