На картине
Шрифт:
— Доброе утро, Зоя, как дела, ты готова к выставке, ничего не забыла?
Гера Борисовна — собственно, и есть настоящая галеристка, а я — ее заместитель и галерная рабыня. Хозяйка младше меня на два года, но выглядит старше на десять, и я ее от всей души боюсь и уважаю. Я вообще боюсь людей, которые без конца учатся и получают все новые и новые знания. Мне кажется, это латентные сектанты. У них и лексикон такой же — тренинги, семинары, групповые занятия, самопрезентации.
Улыбка Геры Борисовны почти безупречна — только один из верхних зубов (“четверка”, как говорят дантисты) слегка провален, как запавшая клавиша в старом рояле. И эта улыбка стремительно исчезнет, если я вдруг облажаюсь с открытием “14. 11. хх”. Название придумал Арчибальд Самойлов — каюсь, не хватило сил выслушать полную версию трактовки. Я, впрочем, запомнила, что это сразу и прощание с двадцатым веком (хотя все, кроме Самойлова, с ним уже давным-давно простились), и наше заиксованное, непостижимое будущее, и легкий, игривый намек на фривольное содержание работ. Если вы, конечно, увидите в этих картинах вообще хоть какое-то содержание.
Я пристрастна к выставленным работам. Притом что люблю и всегда любила именно современное искусство, со всеми его странностями и сложностями. Я еще в детстве поняла, что “Черный квадрат” — это не картина, а дверь, и что Пикассо умел рисовать не хуже Караваджо, ему просто скучно было, вот потому и появились все эти двойные носы, и жирные пальцы-лепестки, и страшный плач Доры Маар.
Однажды в Помпиду я видела пару влюбленных туристов — высокий он, с красивым, правильным лицом (в Лувре сошел бы за статую), и маленькая она, в кургузой юбке, пошитой, кажется, из полотенца. На шее у девушки — бусы из войлочных шариков, на мордочке — все счастье мира и победоносная ухмылка. Видали, какого отхватила? На картины они успевали смотреть постольку-поскольку, им в эту пору — краткую, сладкую, которая отравит впоследствии всю жизнь, — было интереснее разглядывать друг друга (а ей — еще и отслеживать реакцию толпы). Но вот малышка все же, не переставая одной рукой висеть на милом локте, а другой — теребить на шее войлочные шарики, уткнулась взглядом в работу Виллема де Кунинга, глаза в глаза очередной его красотке. Разметавшаяся по холсту, жуткая и прекрасная, как страшный сон реалиста, она весело смотрела из рамы. Девушка вначале вздрогнула — как бывает в кино, когда из-за кустов неожиданно выскакивает отрицательный участник конфликта. А потом, потом она расхохоталась, и чтобы веселье ее не опошлило вдруг высокий мир настоящего искусства — всех нас, эстетов в очочках, застывающих у картин с будто бы перехваченным от волнения дыханием, — малышка уткнулась в грудь трофейной статуе и забулькала, захрюкала, зареготала там от всей души. Статуя счастливо целовала свою дурищу в макушку. Это было насколько нелепое, настолько же и завораживающее зрелище — и будь я художник, а не галерная рабыня, непременно запечатлела бы его не только в памяти.
Ах, как украсил бы Виллем де Кунинг стены нашей галереи, — но у нас здесь сплошной Самойлов с его вымороченными радужными тиграми, у нас Игорь Ивлев, потерявший на пути от Уорхола к Поллоку свой собственный голос, у нас подающая надежды Диана Королькова, которая подает их вот уже третье десятилетие кряду, у нас — великая Анна Венецианян, ради которой в галерею заруливают иностранные старухи, похожие на русских интеллигентных стариков. Иногда Гера Борисовна берет “на пробу” никому не известных авторов, но наш основной контингент, ГББ, страшно боятся новых имен, поэтому никому не известные имена — редкие гости на наших стенах. Вот почему я удивилась запакованной по всем правилам картине с незнакомой фамилией на обороте. Весноватов.
Картина стояла прислоненной к моему столу — получалось что-то вроде маленькой палатки. Галеристы видят инсталляции даже там, где они не задуманы.
— Да, похоже на палатку, — сказал кто-то за моей спиной. Прозорливец был невысоким, с вениковой поповской бородой. Типичный художник за гранью успеха, обратный путь с ярмарки. Весноватов... К такой фамилии требовались веснушки, но их не было.
— Вообще-то у меня здесь кабинет, а не склад, — я сразу пресекла попытки задружиться. — Вы чьих будете?
— Строгая! — восхищенно сказал художник. Он сгреб свою бороду в кулак и, кажется, собирался засунуть ее в рот, но передумал. — Как с холопом! И то верно — нечего нас распускать, а то на шею сядут. Вон у вас на шее уже сидит парочка, видите?
Я глупо схватилась рукой за шею, но там не было ничего, кроме шелкового шарфика, подаренного Жанусиком. Она всегда дарит мне шарфики, — если их связать между собой, получится такая веревка, что можно спуститься вниз из крепостной башни. Художник довольно расхохотался. Потом схватил картину и разорвал на ней обертку, — я вдруг подумала, что он точно так же рвет белье на любовницах.
— Не рву, не вру! Георгий Весноватов! — представился он, выставив картину передо мной, словно защищаясь ею. И я увидела буро-зеленую сопливую воду и высоченную гору, похожую на слона с поднятым хоботом. А еще там были черепаха и пеликан, каждый сидел на своей кочке. Пеликан смотрел наглыми карими глазами, черепаха тянула ко мне маленькую глупую головку.
Весноватов, как все художники, пытался считать с моего лица истинную эмоцию, неподдельное впечатление, в общем, как вы думаете, хорошо получилось, или продолжим творческие поиски?
— Доброе утро, Зоя, как дела, ты готова к выставке, ничего не забыла? — раздалось все там же, за спиной. Это была Гера Борисовна, она сияла улыбкой и тянула сушеную лапку Весноватову. Хозяйка очень гордится своей худобой, — я видела много раз, как она ест, и могу подтвердить — это очень диетическое зрелище.
Весноватов аккуратно принял лапку и чмокнул над нею воздух.
— Что скажешь, Зоя? — спросила Гера, любуясь черепахой с пеликаном. — Смело и неожиданно, правда? В этом есть кураж, идея. Найди, пожалуйста, место для работы Георгия…
— …Ивановича, — подсказал Весноватов.
Мы с Георгием Ивановичем шли по главному залу — развеска почти закончилась, только Игорь Ивлев все еще вымерял по фэн-шую места для своих работ. Рядом с ним переминался с ноги на ногу шаман с бубном. Но мне впервые в истории было не до Ивлева и не до его безумств.
“Бесноватый! — думала я. — Интересно, как называется его работа?”
— “Сон девушки”, — с готовностью откликнулся Весноватов. Я уже не удивлялась, что он читает мои мысли, к этому, оказывается, легко привыкнуть. Либо я столкнулась с чем-то непознаваемым, чего в принципе не люблю, ибо я не Игорь Ивлев, либо сошла с ума от недосыпа и жизненных разочарований. Мир в последние годы виделся мне серым — как у зайца под хвостом.
— Знаете, к чему снится пеликан? — спросил Весноватов загадочным голосом, но я не успела заинтересованно кивнуть — к нам плыл быстрый и безжалостный теплоход “Арчибальд Самойлов”.
— Не сомневаюсь, что в честь него однажды действительно назовут теплоход, — откликнулся Весноватов.
— И он затонет в речном круизе.
Как-то слишком быстро я привыкла к тому, что человек запросто хозяйничает в моей голове.
— Я ничего не стащу, не волнуйтесь! — будто бы обиделся Весноватов, и борода его обиженно задрожала, как веник на октябрьском ветру.
— Доброе утро, Зоенька! — с преувеличенной радостью приветствовал меня Самойлов, лобызая руку и ревниво поглядывая на чужака. — Видела моих?
Он всегда говорил о своих картинах как о живых. Одушевлял. А вот детей, наоборот, сводил до предметов — внуки раздражали его тем, что хотят есть и бегают.
— Сейчас посмотрю, Арчибальд Самойлович.
Мы резко свернули за угол, и я ударилась взглядом о полотно “Демиургия”. Красно-бело-фиолетовый компот, присыпанный черной шелухой, и в левом углу — клетчатый тигр.