Шрифт:
Я так устала кривить душой!
Уже душа, кажется, стала кривой. Скоро, наверное, не смогу отличать хорошее от плохого и то, что мне нравится, — от того, что безразлично. Или даже противно пока еще не окончательно искривленной душе галерной рабыни.
Иногда я так устаю, что пишу сама себе письма с приободрениями — и отправляю их с одного ящика на другой. С мейла на джимейл. “Зоенька, — пишет мейл, — все у тебя будет хорошо, потерпи!” Джимейл открывает конверт и вздыхает, сам обманываться рад.
Утром я просыпаюсь, как всегда, в расстегнутой на груди пижаме. Будто всю ночь рвала на себе рубаху, доказывая свою искренность и прямоту души. Сон еще мреет, висит над кроватью, в комнате пахнет ночью, и глаз открывается только один. Сон мог бы сгодиться для новой картины Арчибальда Самойлова, который любит изображать всякую живность. Мне снилась горка, какие бывают в аквапарках, только стояла она посреди редкостно гадкого болота. В болоте зеленела сопливая и густая жидкость — даже в пустыне водой не назовут. Увы, по всем законам сновидений, мне следовало лихо съехать с горы и погрузиться в жидкую дрянь, — но по приземлении это перестало быть важным. Внизу меня ждали, каждый сидя на своей кочке, черепаха и пеликан.
— Хм, — скажет мне днем Арчибальд Самойлов, — пеликан — это христианский символ. Раньше люди верили, что пеликан вскармливает своих птенцов кровью. Что он приносит себя в жертву, как Господь наш Иисус Христос принес себя в жертву людям.
На этом месте Самойлов осенит свою широкую грудь неспешным крестным знамением — тоже широким — и резко взглянет на меня в ожидании ответного жеста. Я же буду тупо смотреть в пол и вспоминать пеликана из предутреннего сна — он был розовый, с наглыми карими глазами и белесыми ресничками.
— А черепаха что символизирует, Арчибальд Сергеевич? — вежливо спрошу я у художника, но черепаху он истолковать не успеет, потому что придет время открывать выставку и встречать ГББ (Глупых Богатых Баб — наших постоянных клиенток во главе с Юлией Конурой).
Выставка называется “14. 11. хх”, но лично я назвала бы ее “Хочу стать Уорхолом, прославиться и накосить бабла”. И до того, как она откроется, мне надо успеть сделать столько всего, что даже о сопливом болоте из своего сна вспоминаю не без сожаления. Тем более черепаха там была вполне симпатичная. Она так тянула ко мне свою маленькую — на одну мысль! — головку…
По пути в галерею меня останавливают самые разные люди и предметы, сговорившиеся, как в русской народной сказке, — когда гребень превращается в лес, а зеркало — в озеро. Вначале мне звонила мама с жалобой на Тасю. Это моя дочка, я попросила маму посмотреть за ней буквально пару дней, но пара дней — уже много. Тася не хочет читать прописанного мамой Баратынского, хуже того, она стащила с запретной полки Юза Алешковского и читала его под одеялом, с садовым фонарем.
— Ей хотя бы понравилось?
Мама возмущенно отключается. Зато на связь выходит сестра Жанусик из Швейцарии, где она уже два года замужем за человеком, выписанным из специального брачного агентства. “Что-то рано она зачесалась”, — задумчиво говорила наша мама про Жанусика, которая бегала на свидания с пятнадцати лет.
В кантоне З. ясное утро. Жанусик оглушительно щебечет (я не вслушиваюсь, что-то про скорую поездку на курорт и триумф среди мужской части русской диаспоры), я пытаюсь варить кофе, который сбегает из турки при первой возможности. Побег из Шоушенка! Зубастые коричневые кляксы остались на плите и даже на полу (Жанусик заливается соловьем и произносит названия, которые звучат как ругательства на все буквы — Энгадин, Граубюнден). Бесплатные концерты соловьев и лягушек давали за окном каждую ночь еще целый год после того, как мы переехали в этот дом.
Кляксы напоминают недавнюю инсталляцию Игоря Ивлева — еще одной нашей звезды. Не исключено, что именно кофейными пятнами и вдохновлялся Ивлев, сочиняя свою композицию. Называлась она “Голубой обнаженный в розовом свете”, и ГББ чуть с ума не сошли, пытаясь купить ее все вместе и каждая в отдельности. Игорь отказал всем скопом, даже Конура отползла без покупки — в ту пору, как на грех, был ретроградный Меркурий, и не следовало совершать рискованных сделок. Астрология, фэн-шуй, НЛП и карты Таро для Ивлева важны в точности так же, как для фермера — прогноз погоды. Работы свои он размещает в пространстве лично, утром и вечером общается с мирозданием, а однажды я застукала его за тем, что он пытался перевесить зеркало, висевшее в галерее напротив входа.
— Очень плохой фэн-шуй, — качал головой художник.
— Очень плохой, Игорь Иванович! — сказала я и отобрала у него зеркало и повесила на прежний гвоздь. Ужас какая бледная я была в тот день! Лучше бы вообще не отражалась.
Жанусика, как говорит мама, “не переслушать”, — я продолжаю блеять, вставляю свои три словесные копейки и ухом прижимаю телефон к плечу. Лифт, приветливый оскал для консьержки, а потом все так же — ухо-трубка-плечо (чем не инсталляция?) — к стоянке. Машина ледяная и задубевшая, как белье, оставленное морозной ночью во дворе.
— Зоя, ты прости меня, — вдруг говорит Жанусик между ухом и плечом. — Ко мне пришла массажистка — проходите, Аллочка, — она только в шесть утра может, я тебе позже обязательно перезвоню! Извини, что на полуслове прерываемся…
В оттаявшем зеркале дальнего вида — моя голова с одним белым и одним багрово-красным ухом. Портрет неизвестной, начало 21 века.
Какое счастье, что в галерее еще никого нет, — поздние пташки. Ни души, кроме сторожа Василия Васильевича, он же — охранник Вась-Вась. Душа Вась-Вася широко открыта для диалога, у него рыжие брови и кудри, как у женщин на картине Лукаса Кранаха, у него форменная куртка с шевроном ЧОП “Надежда-1999” и стойкая привычка пересказывать сны в подробностях. Иногда мне кажется, Вась-Вась не понимает разницы между сном и мечтою, так вдохновенно звучат у него некоторые эпизоды, — по-моему, увидеть такое во сне мог бы только Феллини. Или Антониони. Впрочем, мои черепаха и пеликан — тоже не слабо. Сейчас можно бы отплатить Вась-Васю за мучительные минуты, когда он, прижав меня к стене, излагал сновидения, — будто я не работник галереи, а какой-нибудь Зигмунд Фрейд. Никому больше — ни Гере Борисовне, нашему директору, ни ГББ, ни художникам — Вась-Вась и не пытается открыть свою сонную душу.
— Доброе утро, Зоя! — угрожающе говорит Вась-Вась. — Ни за что не угадаешь, что мне сегодня приснилось.
— Я даже и пытаться не стану, Василий Васильевич, — вежливо отступаю в сторону моего кабинета, куда Вась-Вась — ни ногой.
— Забеги потом, — кричит охранник, — я тебе расскажу. Это не сон, а целый фильм с моим участием в главной роли!
Дверь закрыта, кабинет с ночи проветрен и холоден, как улыбка Геры Борисовны, которая воссияет передо мной ровно через двадцать минут: