На кладбище Невинных
Шрифт:
— Господи, Жоэль, если бы вы знали, что произошло! Общество в шоке! Погибла Мадлен де Жувеналь! Полиция задержала Камиля д'Авранжа, Бриана де Шомона, Шарля де Руайана, Реми де Шатегонтье, и, вы только подумайте, Тибальдо ди Гримальди и герцога Габриэля де Конти! Полицейские утверждают, что все они причастны к этому делу! Говорят, что располагают всеми необходимыми уликами и свидетелями для обвинения. Маркиза просто упала в обморок, графиня де Верней почему-то всё беспокоилась о вас, а все остальные полчаса просто слово вымолвить не могли.
Анри де Кастаньяк поспешил успокоить священника.
— Это, конечно же,
Аббат поднял глаза на гостей и тут заметил потрясённый взгляд Галициано.
— Так… стало быть… вы… вы ночью… выследили Сатану?
Сен-Северен сморщил нос и развёл руками.
— Имел глупость и несчастье, Франческо.
Его гости изумлённо переглянулись.
— Так это не вздорные слухи? Господи! Как же это? Ну, рассказывайте же!
Но отцу Жоэлю меньше всего хотелось вспоминать ужасы минувшей ночи. Он наконец-то проголодался и, заявив гостям, что они ещё устанут слушать эти рассказы, предложил им совместную трапезу. От застолья оба в один голос отказались, но преследовали аббата просьбами поведать о случившемся до тех пор, пока не доняли его. Он коротко рассказал о ночных событиях, стараясь не столько изложить свои мысли, сколько просто пересказать слова Риго Леру. Единственный, на кого рассказ аббата не произвёл ни малейшего впечатления, был Полуночник, мирно спавший в кресле. Галициано, при мысли, что довелось вынести его любимому господину, едва не лишился чувств, Бенуа, поняв, какой опасности подвергались его сестра и Стефани, побелел до синевы. Анри де Кастаньяк выслушал страшное повествование с судорожной, застывшей на губах улыбкой, перекосившей лицо. Жоэль понимал, что он представлял на месте несчастной Мадлен Люсиль де Валье, и всё, что смог — усилием воли унять дрожь в коленях, но не справился с трясущимися руками. Он был до трепета ошарашен, при этом его изумление выразилось весьма лаконично.
— Тибальдо ди Гримальди?
Аббат помнил потрясение, которое испытал сам на чердаке чёртового дома, поняв, что на самом деле подразумевал утончённый ценитель искусства, просвещённый патриций и тонкий мистик под «влечением к потустороннему» и что называл «сакральным союзом со смертью». «Его мистика — холодна и отстранённа, это не жар страсти, но единение с покоем…»
Жоэль понимал и ужас Анри, осмыслившего, как он стоял перед убийцей и просил ключ от дома его жертвы.
… Не он один ощущал это. Старуха Анриетт де Верней была потрясена не меньше, хоть и скрывала произведённое на неё этой новостью впечатление под язвительными насмешками — и над собой, и над аббатом.
— Я, признаюсь, ничуть не удивлена похождениями моего дорогого племянничка и его дружка-фенхеля. Д'Авранж никогда не внушал мне доверия, толстый обжора де Конти — тоже, а одного взгляда на кривое рыло Шатегонтье хватало, чтобы понять, что несть гадости, на которую этот пакостник не был бы способен. Это труха, прах и пепел. Но Тибальдо!..
Жоэль её понимал — потому что и сам был ошеломлён. Но не столько тем, что сотворил Тибальдо в келье дома де Конти, сколько бездной души просвещённого патриция. Отец Жоэль сразу, озарением — ещё там, на крыше — понял, кто именно был организатором этих сатанинских кутежей. Ремигий… Как же! Ведь и сам он, Жоэль, чувствовал, что в его догадках что-то не складывалось. Естественно. Личность Шатегонтье была слишком ничтожна, размах был куда шире.
Это был Тибальдо.
При этом Жоэль понял, что именно потрясло его самого — потрясло уже не ужасом, но непостижимым изумлением, близким к восторгу. Да! Едва аббат сумел чуть опомниться, он поймал себя на кощунственном чувстве изумлённого восхищения. Жоэль снова вспомнил, что опекун проделал с Люсиль де Валье, и как скорбно негодяй оплакивал свою несчастную воспитанницу. Боже мой… Он ведь… Господи, ведь он побледнел, услышав новость от полицейского! Кровь отлила от его породистого лица! Это было за гранью актёрства, это был гений артистизма!
Да, перед ним был подлинно гениальный актёр. Ни одного лишнего жеста, абсолютная маска, сросшаяся с лицом, ни одного неверного слова, ни одной фальшивой ноты! Лекен… Барон… Пустышки, ничтожества, ходячие манекены! Да, у этого человека было право и основание назвать их так. Тибальдо был не только великим актёром, но и действительно унаследовал пыл итальянских меценатов былых веков, поклонников Тициана и Корреджо, коллекционеров римских статуй и картин — и в то же время хладнокровных убийц, эстетов изощрённого насилия, абсолютно равнодушных к чужой жизни, к добру и злу.
Аббат вдруг вспомнил рассказанную ему ещё бабкой страшную историю неаполитанского короля Ферранте. Это был XV век. Тонкий знаток искусства и собиратель редких книг, Ферранте сажал своих врагов в клети, где откармливал их, а затем убивал их и приказывал засаливать тела. Он надевал на мумии самые дорогие наряды, рассаживал их вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею покойников, которую и посещал, будучи в хорошем настроении. Вспоминая о своих жертвах, Ферранте заливался смехом. Он был умный и тонким политиком, имел роскошный двор и оставил богатейшие музеи, набитые произведениями искусства…
Тогда в нем, мальчонке, замерла душа, но воображение отказывалось рисовать картины услышанного. Но сейчас Ферранте Неаполитанский обрёл и облик, и движение, превоплотившись в Тибальдо ди Гримальди.
Но многого Жоэль в Тибальдо всё ещё не понимал. Бесовская непредсказуемость, нежелание поставить предел своим прихотям и инстинкт разрушения всё же никак не сочетались с мышлением и поведением человека, обладающего культурой, тонкостью, обаянием почти непостижимыми. Дикий всплеск жуткой чёрной силы «просвещённого патриция» для аббата ничем не объяснялся. Торжествовало безумие антилогики, апофеоз бреда. Этот человек безупречно понимал душу Искусства, и, как ему, Жоэлю, казалось, понимал и Истину. Правда, она была для него «не насущной…» Но как мог поклонник Донателло находить удовольствие в мерзостных людоедских кутежах и соитиях с трупами?
Жоэль снова вспомнил ди Гримальди и его утехи с покойницей…
Можно было утонуть в бездне души того, кто творил такое, вместив в себе невместимое, подумал аббат.
А может, всё наоборот?
Не удивлялся ли сам Жоэль скорее тому, как ледяная, скаредная и бесчувственная душа Тибальдо вмещала такой талант и понимание художества? Ди Гримальди отстаивал принципы абсолютной, безусловной ценности Искусства, но декларировал отказ от абсолютной Истины. Не это ли и стало началом падения?