На корабле утро
Шрифт:
Дальше следовал фоторепортаж: здесь молодчага гример красит выставившего живот немолодого мужчину с розовым обрубочком при помощи набора для боди-арта (подпись: актер такой-то в роли Городничего). Рядом вислозадая женщина, уже расписанная под хохлому, читает текст с бумажки, стоя на авансцене – как видно, репетирует роль (подпись: заслуженная артистка РД такая-то в роли Анны Андреевны, жены Городничего)…
Сложение Хлестакова Комлев рассмотреть как следует не успел. Его тронула за плечо робкая женская рука.
– Извините, ваша фамилия, случайно,
Комлев обернулся. Перед ним стояла та самая военврач, из кафетерия. Любава Андреевна. Красавица, от ухаживаний за которой его так страстно предостерегал Чичин.
Смуглое лицо Любавы было усталым. Трогательный пушок над верхней губой, нос с горбинкой, бездонные карие глаза с загнутыми черными ресницами.
Та же пленительная собранность движений…
Будь это не она, Комлев никогда не сделал бы того, что сделал. Но предостережение Чичина словно бы чертика в нем разбудило, чертика, готового на все исключительно из чувства противоречия.
– Предположим, Желебов, – с улыбкой кивнул он.
– Вы утром прибыли?
– Днем.
– А я вас везде ищу. – Любава присела на высокий стул рядом с ним. – Как там поживает Еленушка?
– Нормально… поживает, – вживаясь с роль неведомого Желебова, ответил Комлев. И сразу же, не давая девушке опомниться, спросил:
– Хотите вина, Любава Андреевна?
– Ну… Почему бы нет? Если можно, белое. Сухое.
Расторопный Комлев подозвал бармена, заказал.
Чувствовалось, о чем говорить со своим загадочным Желебовым, сама Любава не знала. Хотя разглядывала его с откровенным любопытством, почти бесстыдно. Не знал, что говорить, и Комлев. Точнее, знал. Но боялся, что сболтнет ненароком что-то нелепое или неуместное, что разрушит случайную, но такую приятную иллюзию – иллюзию того, что он, Комлев, необходим ей, Любаве.
– Не тяжело было везти? – наконец спросила Любава.
– Да нет…
– Вы на всякий случай извините… А то Еленушка как насобирает всякой ерунды… Один раз мне огурцов соленых банку передала… Как будто у нас тут огурцов нет.
«Похоже, речь идет о какой-то передаче… посылочке», – смекнул Комлев.
На барной стойке перед ними выросли два длинноногих бокала «Алиготе».
– За вас, Любава! – нежно сказал Комлев, стукаясь своим бокалом о бочок бокала визави.
– И за вас. Кстати, спасибо вам за хлопоты, – смущенно пробормотала Любава.
Они в молчании пригубили.
Комлев исподтишка разглядывал фигурку военврача, затянутую в серое сукно униформы. Она была великолепна: высокая грудь, тонкая талия. Не по-женски широкие плечи. Сильная, длинная шея. Руки с хрупкими, без маникюра, пальцами. Комлев погладил глазами коленку Любавы, обтянутую кремовым шелком чулка. Тонкие щиколотки. Серые туфельки на низком каблуке. Элегантные в своей монашеской простоте, надо признать. С тайным наслаждением Комлев вдыхал запах ее духов, настоянных, кажется, на майском разнотравье. О последствиях своего мелкого обмана он старался не думать, какими бы чудовищными они ни были. Он наслаждался своим здесь и сейчас.
Любава неожиданно быстро расправилась с вином. Поставила пустой бокал на стойку и вопросительно посмотрела на Комлева. Как видно, она хотела побыстрее покончить с делом.
Поймав ее вопросительный взгляд, Комлев печально вздохнул и не без сожаления осушил свой бокал.
– Ну что… пойдем, пожалуй? Она же в каюте у вас, да? – предположила Любава.
– Я пойду с вами куда угодно, Любава Андреевна. Но…
– Что – «но»? – насторожилась военврач.
– Но тут есть один нюанс… За который я сразу прошу у вас прощения… Это все журнал, наверное, виноват. – Комлев кивнул на экземпляр «Театральной жизни», распластавшийся на соседнем стуле. – Настроил меня на неправильный лад…
– Что за нюанс, Леонид?
– Нюанс в том, что я не Леонид.
– Ой, извините… Я могла перепутать. – Щеки Любавы зарделись.
– Вы тут ни при чём. Просто я не Желебов.
– Шутите?
– Нет. – Комлев посмотрел на Любаву с печальной ласковостью, которую не одна женщина до Любавы нашла неотразимой.
– Не понимаю…
– Я соврал, что я Желебов, чтобы украсть у судьбы эти десять минут в вашем обществе, – сказал Комлев с мучительной улыбкой.
Любава глядела на него округлившимися от испуга глазами.
Затем она стиснула виски пальцами. Голова ее поникла. Длинные волны черных как сажа волос поползли по плечам, закрыли лицо. Комлеву показалось, девушка сейчас заплачет.
Сердце его сжалось. Ему вдруг стало по-настоящему стыдно. А вдруг прилет этого Желебова действительно важен для нее? Может, прелесть Любава месяц его ждет? Да от таких розыгрышей любая, даже самая спокойная девушка запросто проникнется к шутнику болезненным отвращением!
Плечи Любавы сотрясались.
Но она не плакала. Она хохотала.
Вначале беззвучно, а затем все звонче, все шире рассыпаясь смехом. На нее и Комлева теперь глядела добрая половина завсегдатаев кают-компании.
Любава смеялась минуты две. Заразительно, сочно, бессильно всплескивая руками. Это было похоже на приступ.
Комлев тоже улыбнулся. Пожалуй, расскажи он ей самый смешной анекдот из своих изобильных запасников, он не мог бы рассчитывать и на десятую долю этого веселья.
Когда Любава кое-как успокоилась, Комлев сказал:
– Господи… Если бы вы знали, как я рад, что вы не обиделись…
– А с чего вы взяли, что я не обиделась? – вытирая слезу пальцем, спросила Любава.
– Вы же смеетесь!
– Это разные вещи. Смех – это смех. А обиделась – это обиделась… Это же свинство ужасное – так вот делать!
– Свинство. Согласен. – В голосе Комлева звучало искреннее раскаяние. – Но если бы я сказал вам правду, вы бы сразу ушли. А так – остались.
– Логично.
– А все же интересно, что вас так сильно насмешило.
С минуту Любава колебалась, стоит ли говорить незнакомцу правду. Но затем решилась: