На красный свет
Шрифт:
В этот день в больнице было, как никогда, много людей. «Изменение атмосферного давления, предчувствие грозы», — привычными словами объяснила себе мысленно Халима. Какой-то смутный, нарастающий гул доносился с высоты. Нарастание обрывалось как бы падением огромного тела в поток — и сразу тишина, прерываемая раскатом грома.
Только к полуночи добралась Халима до постели. Когда она бежала через двор, сильный ветер ударил ей в лицо. Ветер словно катился с высоты, бешено гоня по небу черные тучи с рваными краями. Как стремительные кони с распущенной гривой, неслись они, и низко кланялись ивы у хауза, шелестя, убегали за ветром травы, и снова смутный далекий гул долетел до уха Халимы… Верно, гром грохотал где-то очень далеко, в тех горах, что громоздились на горизонте.
Сверкнула молния, блестящим серебряным клинком разрезав тьму. Халима никогда не видела такой ослепительной молнии. Да, все здесь, в горах, было иным, чем внизу, на плоскости. Если дули ветры, то, как безумные, бесновались они и рвали камышовые крыши и гнали воду в арыке волнами… Если редкий в этих краях дождь прорвется, то хлынет с невиданной силой и горные речки выйдут из берегов и водопадами сорвутся в ущелье.
Все было здесь громадно, броско, значительно. И люди под стать природе мощны, щедры, порывисты.
Халима бежала через двор, накинув халат на голову. Прибежала, бросилась на постель, уже сон бродил где-то возле, шептал что-то неразборчивое в самое ухо.
За окном все бушевал ветер, и от этого в комнате было уютнее и приманчиво пахло жильем.
Халима спала. Ей снилось собрание колхоза. Собрание, похожее на то, которое было недавно, где доброе слово сказали и о ней, Халиме. Но все же другое. И других людей приветствовали, стоя и хлопая в ладоши. Хлопали так оглушительно, так долго… Да что же это такое? Пусть дадут говорить. Нельзя же так… Но хлопки становились все неистовее…
Халима проснулась. Кто-то стучал в дверь. И, наверное, уже долго. Халима накинула халат. Это, верно, Зульфия. Но что ей надо в поздний час? Голос Зульфии звучал тревогой:
— Открой, Халима! В горах несчастье!
Халима откинула крючок — на Зульфии лица не было.
— Да что же мы в темноте? — Халима щелкнула выключателем, но свет не загорелся.
— Уже давно не горит. Где-то повалился столб. Весь кишлак без света. Мы зажгли там, в больнице, керосиновую лампу, — говорит Зульфия и падает, обессиленная, на стул.
— Что случилось, Зульфия? Что случилось?
— Там, в горах, в колхозе «Кзыл Михнат», заболел старый чабан, Эсамбай-ата. Сердце. И годы… Всадник примчался оттуда с риском для жизни. Дорога завалена, обвал. А старик без помощи лежит там, вверху.
— Но разве там нет никого?
— Ведь это небольшое селение, мы всегда оказывали им медицинскую помощь. Но сейчас никто не проберется туда, пока не расчистят дорогу.
— Это долго, — машинально произносит Халима.
Халима одевается. Обе женщины выходят во двор. Как странно — ни дождя, ни ветра! Тихо. Луна плывет низко над двумя чинарами. И недвижна листва.
В приемном покое доктор склонился над столом в скудном свете керосиновой лампы. Халат на нем небрежно завязан, очки лежат перед ним на раскрытой книге. Вся его поза выражает бессилие. Это совсем не тот человек, которого видит Халима каждый день в часы приема.
Против него на кончике стула сидит юноша. Голова его повязана промокшим платком, кожаная куртка брошена в угол.
При виде женщин юноша встает и низко кланяется. У него иссиня-черные волосы, падающие из-под платка на лоб.
И Халима вспоминает, что уже видела его раньше.
— Это внук больного. Он прискакал на добром коне. Позади него катились скалы с вершин… Ему повезло!
— Нет, — горько говорит юноша, — мне не повезло. Если нельзя помочь деду…
И тут Халима вспоминает, где она видела этого юношу, эту иссиня-черную прядь на лбу. Как гордо он сказал тогда: «Это наш дед!»
— Так Эсамбай-ата болен! — говорит сама себе Халима и не замечает, что произносит эти слова вслух.
— Да, у него так болит сердце, что он скрипит зубами. И боль отдает в плечо.
— Укол пантопона. С кардиамином, — бормочет доктор.
Халима машинально берет санитарную сумку и надевает лямку через плечо.
Доктор грустно качает головой:
— Нет, дорога закрыта обвалом.
— Я доберусь в обход. Я спортсменка. Вот он поведет меня, — говорит Халима.
Юноша опускает голову:
— Мы не пройдем.
— А самолет? — Халима обводит всех взглядом, полным надежды. — А «У-2»? Ведь он садится всюду. И два «кукурузничка» совсем близко, на взлетной площадке колхоза…
— Там одни только горы и лес. Там негде сесть даже «У-2», — жестко говорит юноша и отворачивается.
Халима поникает. Холод безнадежности охватывает ее. Никогда, никогда в жизни она не знала еще такого чувства беспомощности, полного бессилия… И стыда. Да, стыда от своей никчемности. Никогда в жизни. Разве вот только тогда, когда она испугалась высоты. Не смогла прыгнуть с парашютом.
Халима срывается с места, глаза ее горят, голос звенит. Она неузнаваема, и все смотрят на нее, как будто видят впервые. Да, такой они видят ее впервые! Это так.
Она прижимает к боку сумку с красным крестом, словно этот знак ее профессии, эта вечная эмблема милосердия придала ей силы.
Она почти кричит:
— Я парашютистка. Я прыгну… Пусть готовят самолет.
Доктор подымает голову и смотрит на Халиму с недоверием. «Милый доктор! Смотрите не смотрите, а я прыгну!»
Юноша тоже подымает голову и тоже смотрит на Халиму, в его глазах восхищение. Да ведь он совсем мальчишка! А ведь тогда в автобусе он казался ей юношей, молодым человеком. «Ага, ты поверил в меня? Как тебя зовут? Кажется, Усман. Вот ты же поверил в меня!» — мысленно торжествует Халима.