На край света

Кедров Владимир Николаевич

— А я б еще и по средам добавлял, — ввернул Сидорка под общий хохот.

— Однако же кому-то идти надо, — твердо проговорил Дежнев, когда тишина восстановилась.

— Ин, видно, мне идти, — прозвучал надтреснутый фальцет Сидорки.

Сидорка встал, тонкий, как жердь.

— Кто ж пойдет со мной во товарищах? — спросил он, вглядываясь в лица охотников.

— Прости, Сидорка, мил человек, — смущенно проговорил Фомка. — Рад бы я с тобой идти, да не с кем названную дочку Кивиль оставить.

— Я пойду! — вдруг прозвучал неуверенный голос.

В круг вышел молодой,

неказистый с виду парень, Панфил Лаврентьев. На его круглом, курносом, веснушчатом лице было написано смущение. Он как бы извинялся за свою смелость.

Сидорка смерил его взглядом, скорчив скептическую рожу. Лаврентьев еще более смутился и покраснел.

— А дорогу-то ты помнишь? — спросил его Сидорка. — Ведь я тем путем не хаживал.

— Не знаю… — неуверенно ответил Лаврентьев. — Четыре лета минули, как мы там прошли… Может, и позабыл.

— А коряков, что переняли перевалы, не боишься? — продолжал допрос Сидорка.

— Чего мне их бояться?

— А голода?

— Апрель ноне. Олений ход близится. Перебьемся.

— А волков?

— Не. Что нам волки?

Рот Сидорки растянулся улыбкой. Сидорка взмахнул рукой, словно цепом, и хватил по плечу молодого парня.

— Идем, рыбий глаз! Погляжу я, каков ты есть землепроходец-опытовщик!

— Видать, поладили, — удовлетворенно улыбнулся Дежнев.

— А без вожа [146] нам, приказный, не дойти, — серьезно, против обыкновения, сказал Сидорка Дежневу. — Дорога, бают, путаная. Отрогов да кряжей — счету нет. Чуть собьешься, вовсе не туда угодишь.

146

Вож — проводник.

— Хозяин Семен! — вдруг выступил Чекчой. — Я буду вожем. Дозволь, Семен.

На рассвете четвертого апреля 1655 года трое путников вышли из Анадырского зимовья. У двоих из них за плечами висели длинные пищали, в руках — рогатины. Третий, в котором можно было узнать юкагира, был вооружен копьем и луком.

Трое людей, скользя на лыжах, взяли направление вверх по Анадырю и исчезли в предрассветной мгле.

17. В Москву

Приемо-сдаточная отпись на все государево имущество Анадырского зимовья — избы, сараи, кочи, карбасы, оружие, костяную и соболиную казну, а также и на людей — служилых, промышленных, торговых и аманатов — была подписана.

Двадцать девятого мая 1659 года Дежнев сдал зимовье сыну боярскому Курбату Иванову. После рукоприкладства под отписью Дежнев встал и отвесил низкий поклон новому приказному.

Дежнев знавал Курбата Иванова лет семнадцать назад. Тогда это был живой, жизнерадостный человек, любивший и пошутить, и встретиться с приятелем за чаркою меду. Теперь же, за месяц пребывания Курбата в Анадырском зимовье, Дежнев еще ни разу не видел улыбки на его пожелтевшем, морщинистом лице со впалыми щеками. Лицо Иванова неизменно было строгим, печальным.

Дежнев слыхивал о несчастьях, преследовавших Курбата.

Лет семь назад Иванов похоронил жену. Были у него и немалые неприятности с воеводой: нечем было отдать казне ссуду, полученную для похода на Олекму-реку. Наконец, совсем недавно, по дороге на Анадырь Курбат потерял сына Федора. Правда, у Иванова остался еще старший сын Герасим, но печаль по Федору не уходила.

— Где беда ни голодала, а ко мне — на пирушку, — сказал новый приказный, прощаясь с Дежневым.

— Ты не убивайся, друг, — поддержал Дежнев старого товарища. — И не нам чета, да слезами умываются. Счастье, брат, с бессчастьем в одних санях ездят.

Дежнев знал, что нет слов, могущих унести горе отца, потерявшего сына, что лишь одно время может исцелить его. Но народный фатализм мог отвлечь мысли его старого однополчанина, и Дежнев напоминал о нем.

Выйдя из избы, Дежнев наткнулся на Юрия Селиверстова, привезенного Курбатом Ивановым под стражей из Якутского острога.

Теперь это был не тот Селиверстов, каким он уходил с Анадыря три с половиной года назад, осенью 1655 года. Правда, уж тогда его судьба была предрешена неожиданной гибелью на море одного из его кочей, нагруженного моржовыми клыками. Пятнадцать человек промышленников, во главе с перешедшим к Селиверстову Павлом Кокоулиным, были унесены на нем бурей в море и не вернулись.

Тем не менее, уходя с Анадыря, Селиверстов сохранял свой обычный наглый и самоуверенный вид. В Якутском же остроге перед грозным воеводой Селиверстов смешался и потерял голос. Привезенных им «рыбьего зуба» и соболей далеко не хватило для покрытия долга казне. За Селиверстовым еще остался долг в 1393 рубля.

Чтобы избежать тюрьмы, Селиверстов сказал воеводе, что эту сумму он роздал в долг людям, оставленным на Анадыре. И вот он снова в Анадырском зимовье, не приказным, а арестантом, присланным для взыскания долгов, что должны быть переданы казне.

Высокий, костлявый, Селиверстов теперь горбился и смотрел исподлобья. Он выглядел затравленным волком. Насмешки встречали его всюду, куда бы он ни явился.

— Эй! Опытовщик! Не свиным ли ухом ты подавился? — кричал ему Сидорка.

— Метко ты попал ногой в лужу, — съехидничал его прежний подчиненный Григорий Байкал.

— Ну и рожа у тебя, «приказный»! — язвил старый недруг Селиверстова Данила Филиппов. — Ровно ты на шиле посидел!

— Видно, задравши голову ты плюнул, что сам себе в глаза угодил, — не унимался Сидорка.

Селиверстов устало отругивался от людей, чью ненависть он сам возбудил своей грубостью.

Дежнев остановил насмешников и пошел было дальше, но Селиверстов упрекнул его:

— Вот они, твои выученики, — упавшего топчут.

Дежнев холодно поглядел на Селиверстова.

— Не ищи ты, Юрий, правды в других, коль в тебе ее нет, — ответил он.

Дежнев вышел к крутому обрыву, спускавшемуся к реке. Широко разлившийся Анадырь плескался под его ногами, унося деревья, где-то обрушившиеся в воду с подмытого берега. Всюду слышались неумолкаемые птичьи голоса. Гуси и утки летали над рекой. Бесчисленные чайки то и дело выхватывали из воды рыбу.